– Я недавно читала про то, как священники в блокаду ходили по квартирам. Но у нас ничего подобного не было. Мама была театралкой, но в театр мы ни разу не ходили – ни в Музкомедию, ни в Филармонию. Думаю, что все-таки в Музкомедию ходили люди, которые были сыты и обеспечены. Или военные. Те, которые умирали с голоду, не ходили. Когда говорят о мужестве артистов, я всегда почему-то думаю: кто же там сидел в зале? У кого на это были силы?

– Где вы воду брали?

– Снег мы не топили – он был очень грязным. Канализация не работала и все выливалось во двор. К концу зимы там образовалась ледяная гора с двухэтажный дом. Бросили клич, что это нужно убрать, а иначе будет распространяться инфекция и начнется эпидемия. Выдали книжки, где записывали, сколько ты на общественных работах проработал.

И мы убрали весь двор. Удивительно, но весной город уже был потрясающе чистый. Но зато на людей, которые весной выползли из своих квартир, было страшно смотреть. Все с коптилками жили и были черные. Выходили мужчины, обвязанные платками, у многих не было рукавиц и на руки надевали носки. Я сама ходила в папиных шерстяных носках вместо варежек. Кто-то, конечно, мылся – меня мама, например, мыла, но это меня не спасло, все равно вши в голове были. Но только в голове! Платяных вшей у нас не было. Однажды к нам пришел мамин брат, мама ему постелила простынь, а он сказал: «Клава, не надо мне стелить, я вшивый». Мама все-таки уложила его на простынь, а потом эту простынь сожгла, потому что она очень боялась платяных вшей. Мылись мы так. Топили печку, мама ставила меня в тазик, очень экономно поливала водой и как-то обтирала. И вот однажды мама купила на базаре керосин, залила его в керосиновую лампу, керосин вспыхнул и перекинулся на клеенку. Мама кричит: «Давай воду!» А я ей: «Мама, только воду не надо! Давай одеялом!» Вот какой ценностью была вода. Мы жили у Большого проспекта на Первой линии, а ходить за водой надо было к Тучкову мосту. Все было покрыто льдом. И столько покойников валялось на пути!

– Вы помните момент, когда на покойников перестали обращать внимание?

– Уже с декабря у нас во дворе лежал покойник. Он был из семьи глухонемых – муж, жена и ребенок. Она его завернула в одеяло и почему-то посыпала нафталином – и так он валялся во дворе несколько дней. Потом мы пошли в сарай, искать, не осталось ли там еще каких-то щепок, так там тоже лежал покойник. В декабре-январе на них уже особого внимания не обращали. У нас в квартире умер сосед, немец, но жена и дочка не хотели его хоронить. Ведь если не зарегистрирована смерть, то человек считается живым и остаются его карточки. У нас так одна женщина держала своего маленького ребенка между оконными стеклами месяца два и получала на него карточки. Но когда соседи получили карточки на покойника на новый месяц, мама строго сказала им: «Надо похоронить». Мы с ней пошли в поликлинику за справкой, там во дворе была целая гора покойников в любых позах. Наверху лежала женщина – я никогда этого не забуду – у нее были роскошные волосы, они были распущены и спадали вниз по трупам. Мама с соседкой привезли на санках труп этого немца. Ей говорят: «Закидывайте наверх». Мама спрашивает: «А как?» – «Возьмите веревку, обвяжите, разверните и закидывайте». Мама говорит: «Я так не могу». И отдала талон на хлеб, чтобы ей помогли. Мама считала, что можно спастись, только если не лежать, вставать, что-то делать, ходить. В еврейской семье в нашей квартире на кровати лежала покойница, и дети ползали по своей мертвой бабушке. Мама увидела это, где-то на рынке купила бутылку вина, налила их матери вина и сказала: «Я тебе дам вина, и ты встанешь. Мы похороним твою мать, а потом ты пойдешь за водой и вымоешь ребят». И Маруся подчинилась, встала – и в итоге спаслась, выжила. Потом с одной из ее дочерей, с той самой, которая по трупу бабушки ползала, я работала в Промстрое, и она всегда повторяла: «Вы нас спасли».

– Трупы не разлагались?

– Нет, ведь холодно было. А потом все такие тощие были, нечему было разлагаться.

– Когда вы узнавали, что сосед умер или кто-то еще рядом, как реагировали?

– Совершенно спокойно. Думали только о том, что надо их вынести и похоронить. Все. Больше ничего.

– Вы карточки теряли хоть раз?

– Да, однажды потеряли, а ведь это означало гибель. У нас напротив жила женщина по фамилии Введенская, которая работала в булочной. Мама ей принесла деньги – у нас денег было много, ведь мама работала. Плюс папин аттестат. Мама сказала: «Возьмите сколько хотите денег, но дайте хотя бы одну буханку хлеба». А та ответила: «Что я буду делать с твоими деньгами? Стены обклеивать?» У нее в квартире уже тогда стояли два рояля. Мы с ее дочкой потом учились в школе, так вот она однажды пришла в класс, и у нее вся рука была в часах – отсюда и досюда, она хотела похвастаться. Они все выменивали на хлеб. К тому же они были сытые, сильные, приходили в пустые квартиры, где все умерли, – квартиры-то стояли открытые – и забирали оттуда все ценности. Многие знаменитые коллекционеры, которых сейчас превозносят, так и сделали свое состояние и свои коллекции. После войны самыми богатыми были дворники, которые золото и всякие ценные вещи выносили из квартир. Однажды мама купила хлеб, и у нее сразу довесок выхватили. Мама почему-то решила, что у нее и карточки вырвали. Прибежала домой, ревет: «Карточки, карточки». Разжала руки, а карточки были в руках.

– Вы что-то знали про каннибализм?

– До войны мы на даче в Мельничном Ручье общались с семьей папиного сослуживца. У меня даже фотография была: муж, жена и двое детей – Вовка и Неля. Вовка был очень симпатичный, ему, наверное, было лет пять. Весной 42-го года Неля вышла во двор и сказала: «Мы выжили, потому что всю зиму ели Вовку». Съели собственного ребенка. Их расстреляли, а девочку отправили в детский дом.

– В ломагинской «Неизвестной блокаде» приводится столько случаев, как детей заманивали, убивали топором, расчленяли, ели…

– У меня был такой случай. Вошла к нам в квартиру какая-то женщина и спрашивает: «Ты что, девочка, одна?» Я отвечаю: «Одна», имея в виду, что мама на работе. Она стоит и так на меня странно смотрит.

И вдруг застонал этот немец за стеной, который был тогда еще жив. «Что ж ты мне сказала, что ты одна?» – «Так это соседи». Она так зверски на меня глянула и ушла. Говорят, что так вот приходили и ели детей.

– Но вы ничего тогда не заподозрили?

– Нет. Мне такое и в голову не приходило. Но когда вернулась мама и я ей все рассказала, она пришла в ужас: «Никого никогда не впускай! Ты разве не знаешь, что сейчас едят детей!» Мама, например, не покупала мясо на рынке, она считала, что оно может оказаться человечиной. Однажды она пришла в химическую лабораторию (она была бухгалтером), а ее там спрашивают: «Хочешь бульону?» – «Господи, откуда у вас бульон?» – «Да кошку мы сварили!» Но мама не стала есть кошку. Говорят, были в блокаду люди, которые даже спасли своих собак. Но я думаю, что они были не очень голодные. А как можно было есть покойников, ведь там трупный яд? Я этого не понимаю.

– Вы ведь ходили в баню весной 42-го?

– Да, маме дали талон. Это был ужас – или скелеты, или распухшие тела с язвами от цинги. Но вода, вода! Мы стали мыться, но что-то случилось с краном и вода перестала течь. Пришли мужчины, принялись его чинить – и ни одна женщина не ойкнула. Никто не подумал, что вот, мужчины в женской бане. Просто продолжали мыться, настолько все чувства атрофировались.

– Когда вы пошли в школу?

– Ранней весной, еще было очень холодно. Когда я пришла в школу весной 42-го, то там были несколько детей, чьи родители были продавцами в хлебных магазинах. Они нас называли «дохлятики» и «дистрофики» и очень пренебрежительно относились.

– Хотела бы я с кем-то из таких поговорить…

– Они тебе ничего не скажут. Неужели они тебе расскажут, как их родители вместо 125 грамм взвешивали ПО? Ведь как они свой лишний хлеб получали? Воровали у блокадников. В классе мы сидели в перчатках, в пальто и с ложками в руках – нас там кормили. Учительница нас не учила, она нам читала. В столовую нас водили по набережной, мы заворачивали по Менделеевской, по-моему, она Биржевой улицей теперь называется. На Неве стояли корабли, и немцы их так бомбили, что однажды нас волной отбросило к решетке университета. Я упала, рядом упал мальчик. Потом мы встали, он на меня смотрит и заикается. Я говорю: «Что такое?» А он показывает, что осколок проехал прямо по моему красному берету – берет-то был высокий. Однажды мы с двумя девочками бежали из школы по переулку и попали под обстрел. Мы забежали под арку. А я подумала: «Что я тут буду стоять! Пойду дальше!» А в арку попал снаряд и одной из этих девочек голову оторвало, а другой – ногу. Вот почему так получается? Кто тебя бережет? Папу моего убили в 44-м году, когда они через Нарву строили понтонный мост. Убил его снайпер – а до этого у него не было ни одного ранения.