Тетя Зейна, присутствовавшая на нашей с Бахрином свадьбе, относилась ко мне с неизменной теплотой и симпатией все годы, что я прожила в Малайзии, и даже позже. У нее была очень милая и довольно странная для пятидесятилетней женщины и к тому же принцессы манера смущенно хихикать каждый раз, когда она сталкивалась с чем-то новым и незнакомым. Она не говорила по-английски, и нам с ней приходилось общаться с помощью моего англо-малайского словаря или Бахрина в роли переводчика. Из одного такого разговора я узнала, что моя свекровь Тенку Залия получает все мои письма и читает их с огромным удовольствием; с не меньшим удовольствием их читают и обсуждают все ее сестры и домашние.

Вернувшись из Малайзии после свадьбы, я сразу же решила, что сделаю все возможное для установления теплых отношений с матерью Бахрина. Мне показалось, что лучший способ продемонстрировать, что я учу ее язык, – это писать ей письма. Поэтому, вооружившись словарем и основами грамматики, я каждую неделю старательно рассказывала Тенку Залие обо всех событиях, происходящих в нашей с Бахрином жизни. Конечно, писала я с ужасными ошибками, и мой уровень грамотности был тогда не выше, чем у шестилетнего ребенка, но тем не менее свекровь оценила мои усилия и через несколько месяцев начала отвечать мне своим крупным, детским почерком. Она писала эти письма самым простым языком, чтобы я могла прочитать их без посторонней помощи, и когда я впервые увидела, что она подписалась Мак – в семье Бахрина это слово означало «мама», – то поняла, что мои труды были не напрасны. Сам Бахрин никогда не писал своей матери и звонил ей очень редко, только для того, чтобы дать какие-нибудь распоряжения относительно денег или акций. Мои старания забавляли его, и он, кажется, искренне не понимал, зачем мне это надо.

В последний день рамадана, Хари-Рая, я открыла в характере своего мужа новую черту, которая обеспокоила и напугала меня. Чтобы отпраздновать окончание поста, Бахрин пригласил своих родственников в модный ночной клуб «Инфляция». В тот вечер большой зал оказался забитым людьми. Тетя Зейна была в восторге от такого приключения, хотя все-таки не решилась выйти на танцпол. Она постоянно вслух удивлялась собственной смелости и умоляла нас сохранить такое вопиющее нарушение приличий в тайне от ее брата, султана.

Через пару часов я заметила в массе танцующих знакомое лицо. Бахрин потягивал свой баккарди с колой, и я, сказав ему, что хочу поздороваться с приятелем, пошла на другой конец зала, с трудом пробираясь через танцпол. Подойдя поближе, я увидела, что не ошиблась: это действительно был мой друг Саймон, с которым мы не виделись почти два года. Мы обнялись, и я поцеловала его в щеку, а потом коротко рассказала о своем замужестве, работе и решении отказаться от занятий балетом.

Мы поболтали с ним всего несколько минут, но когда я вернулась за наш столик, то обнаружила, что Бахрин буквально вне себя от злости. Он грубо схватил меня за руку и потащил к лестнице, ведущей на первый этаж, обзывая по дороге шлюхой и проституткой. На площадке мне удалось вырваться и развернуться к нему лицом, и я тут же получила одну, а потом и вторую пощечину, настолько сильную, что упала на колени. Совершенно не понимая, чем вызвана такая ярость, я попыталась понять что-то в потоке оскорблений, которыми Бахрин осыпал меня. Он называл меня шлюхой и «маленькой гадкой сукой», которая позорит его в присутствии семьи.

– Только шлюхи бросаются на шею незнакомым мужчинам и целуют их на глазах у всех! – крикнул он мне вслед, когда я бросилась вверх по лестнице.

– Ты говоришь о Саймоне? – Я остановилась и опять повернулась к нему лицом. – Но я знаю его с десяти лет. Я дружила с пятью его сестрами, – постаралась объяснить я.

– Ты такая же грязная австралийская шлюха, как все, что собрались здесь! – продолжал обличать Бахрин, словно не слыша меня.

Я никак не могла понять, почему то, что я и все в Австралии привыкли считать обычными, вежливыми и дружелюбными отношениями между двумя приятелями, стало вдруг грязным и непозволительным.

– Но я не сделала ничего плохого, Бахрин! Саймон – мой старый друг, и к тому же он гей, – уговаривала я мужа, но тот по-прежнему ничего не слышал. Крепко держа за руку, он протащил меня через фойе ночного клуба и под любопытными взглядами других посетителей грубо вытолкал на Кинг-стрит, а там остановил такси и запихал меня в него. Мы уехали, оставив его родственников в клубе. Я плакала на заднем сиденье и старалась отодвинуться как можно дальше от Бахрина, а он только молчал, яростно поглядывал на меня и сжимал подлокотник с такой силой, что у него побелели костяшки пальцев. Едва за нами закрылась дверь дома, он опять начал осыпать меня оскорблениями; я была «бесполезной, тупой сукой, ничтожеством». Он орал на меня, пинал мебель, сбросил на пол все книги с полки и все карандаши и ручки со своего письменного стола. Сжавшись в комочек, я забилась в угол кабинета и с ужасом наблюдала за ним оттуда.

Я больше не могла выносить всего этого. Не могла выносить его злости и крика. Я боялась, что он никогда не перестанет, и не знала, как заставить его замолчать. Внезапно я вспомнила, какой сегодня день – Хари-Рая, конец поста и месяца рамадан, день, когда мусульмане обязаны прощать все грехи и нанесенные им обиды.

На четвереньках я подползла к Бахрину, прикоснулась лбом к его туфлям и попросила прощения за все, чем невольно прогневила его в святой день Хари-Рая. Всхлипывая, я произнесла традиционную формулу покорности: «Сайа мааф захир дан батин» – и испытала огромное облегчение, когда Бахрин вдруг прервал свою гневную тираду, начал дышать ровнее и немного успокоился. На всякий случай я, оставаясь на полу, все-таки постаралась отодвинуться подальше от него. Бахрин наклонился ко мне, и я испуганно вздрогнула, но он только взял меня за локоть и заставил подняться.

– Теперь в знак уважения ты должна поцеловать мужу руку, – холодно велел он.

Я подчинилась, надеясь, что теперь он совсем успокоится. Так и вышло. Бахрин окончательно сменил гнев на милость и улыбнулся мне, а я замерла, не зная, чего ожидать дальше. Следующие его слова поразили меня.

– Дорогая, ты должна думать, прежде чем сделать что-то, что может рассердить меня, – спокойно и даже ласково сказал он. – А я должен сердиться на тебя, когда ты совершаешь ошибки. Иначе ты никогда не научишься.