Здесь мои дни никто не считал и никто не праздновал годовщин и юбилеев. В каком-то смысле я ни на год не постарела с тех пор, как приехала сюда; зато в другом стала мудрой старухой, давно расставшейся со своей былой наивностью.

Первой задачей, вставшей передо мной в Малайзии, стало освоение классического, или «высокого», малайского языка. Именно на этом языке, полном устаревших форм и выражений, общались в королевской семье и в близких к ней кругах. Бахрин приказал, чтобы с ним и остальными родственниками я общалась только на малайском. Он объяснил, что, используя этот метод «полного погружения», я выучу язык в рекордно короткое время. Он оказался прав. Волей-неволей мне пришлось научиться понимать и выражать свои мысли по-малайски, и уже через два месяца я могла поддерживать довольно сложную беседу.

Второй не менее важной задачей было обучение хорошим манерам и местным правилам этикета. От меня как от члена королевской семьи в этом смысле требовалось гораздо больше, чем от обычных жителей Малайзии. Для них и особенно для жителей столицы, Куала-Лумпура, этот неписаный кодекс поведения давно уже не был таким строгим, как в былые времена. Я же должна была ходить, говорить, вставать и садиться, есть и одеваться в соответствии с жестким протоколом. Только иногда, наедине с Тенку Залией или тетей Зейной, я могла на минуту расслабиться и забыть обо всех этих бесчисленных правилах. Метод, выбранный королевской семьей для моей муштровки, оказался довольно суровым: за исключением очень редких случаев, меня не инструктировали заранее, а предоставляли мне учиться на собственных ошибках и промахах. Уже после того как я совершала такую ошибку, кто-нибудь из старших дам строго выговаривал мне, например, за то, что я делаю слишком широкие шаги или указываю на что-то пальцем. Еще больше мне доставалось, если на нарушении приличий ловил меня сам Бахрин. В таком случае мне приходилось выслушивать невыносимо длинную лекцию о том, какое положение я теперь занимаю и какие обязанности это не меня накладывает.

До сих пор не могу понять, как самые младшие члены семьи умудрились усвоить все эти бесчисленные правила и предписания. Я точно знаю, что никаких специальных уроков этикета они не получали – это было бы сочтено признаком дурного вкуса и буржуазности. Скорее всего, Бахрин и все его кузены и кузины сами научились всему этому еще в детстве, бессознательно подражая старшим и выслушивая постоянные замечания от своих нянек. Все непосредственные проявления эмоций они приберегали до тех пор, когда уезжали учиться в Америку, Англию или Австралию, подальше от критических взглядов придворной челяди.

Сама я раз и навсегда попрощалась с непосредственностью в тот день, когда увидела свой первый тропический ливень. Это случилось в конце января 1982 года. Пришел сезон муссонов и принес с собой немедленное облегчение от невыносимой жары. Наконец-то подул ветерок, взъерошил верхушки кокосовых пальм в нашем саду и проник даже под длинные закрытые одежды, которые женщины носили дома.

В тот день я распаковывала ящики со своими вещами, наконец-то прибывшие из Австралии. Поскольку дома я осталась одна, то решилась надеть старый спортивный костюм на молнии. Распаковывать ящики в нем было удобнее, чем в длинных юбках, на которых обычно настаивал Бахрин. Я с удовольствием рылась в своих старых сокровищах и с помощью нашей горничной Ван Су расставляла на полке книги, когда услышала, как в окна ударили первые капли. Скоро их стук слился в сплошной грохот. Дождь! Замечательный, чистый, освежающий дождь! Я успела почти забыть этот звук и сейчас с наслаждением смотрела, как вода хлещет из водосточных труб и каскадом падает с крыши в сад. К этому времени я уже успела почти смириться с той мыслью, что раз в Малайзии не бывает зимы, то не бывает и настоящих дождей, таких как в Австралии или в Англии.

Я выскочила на открытую веранду и стояла там, любуясь тем, как дождь смывает пыль с цветов и деревьев, и жадно вдыхая мгновенно посвежевший воздух. Мне еще никогда не приходилось видеть такого ливня. Он колотил по пересохшей земле с отчаянной силой, как будто понимал, что иначе не сможет ее промочить. Я высунула руку из-под крыши и удивилась, какая теплая вода льется с неба. Не в силах больше сдерживаться, я выскочила в сад и, смеясь от восторга, танцевала под струями воды, моментально промокнув до последней нитки. Впечатление было такое, будто я танцую под теплым водопадом. Я не чувствовала ни холода, ни надвигающейся опасности, только удивительную свободу и счастье, какого не испытывала никогда раньше. И вдруг все кончилось: железная рука схватила меня за шею и грубо втащила обратно в комнату, прочь от моего мокрого счастья. Из-за шума дождя я едва слышала голос Бахрина, выкрикивающего ругательства. Только сейчас я заметила, что большинство обитателей соседних домов и их слуги тоже вышли на веранды и с интересом наблюдали за моими безумными танцами под дождем.

Никогда больше за время моей жизни в Тренгану я не позволяла эмоциям выплеснуться наружу, как в тот раз. Я знала, что платить за это придется унижениями и обидой, и у меня тогда еще не хватало смелости или уверенности в себе, для того чтобы наплевать на кажущиеся мне нелепыми условности.

Тот танец под дождем в итоге дорого обошелся мне: в качестве наказания мне пришлось навсегда распрощаться со своим «китайским элементом». Бахрин потребовал, чтобы я предъявила ему для инспекции все мои только что распакованные сокровища. К этой стопке памятных вещиц пришлось по его настоянию прибавить и маленькую старинную фигурку Будды, которую я всегда носила на цепочке на шее. Эту фигурку завещал мне отец, который и сам носил ее до самой смерти. Этот Будда был единственной ниточкой, связывающей меня с отцом; он не имел для меня никакого религиозного значения, как и красное шелковое одеяло, расшитое драконами и птицами, и две китайские картины на шелке. Но Бахрин постановил, что все это следует сжечь на костре, разведенном на заднем дворе, вместе с некоторыми моими нарядами, который он счел неподобающими для хорошей мусульманки. Забавно, что именно этими чересчур смелыми блузками, юбками и вечерними платьями Бахрин как раз больше всего восхищался в то время, когда ухаживал за мной.

Дым от костра окутывал сад, а муж объяснял мне, что это «весенняя чистка» производится для моей же собственной пользы: теперь я стану свободной от всех «нечистых» западных и китайских влияний и смогу полностью погрузиться в свою новую жизнь и религию. Я не могла выговорить ни слова ему в ответ; я только стояла, крепко обхватив себя руками, и наблюдала, как превращается в пепел все, что связывало меня с отцом.

При этом принадлежащая Бахрину коллекция журналов «Плейбой», запрещенных в Малайзии как порнография, так и лежала «неочищенной» в нижнем ящике его письменного стола под томами Корана и сводом исламских законов. Он без всякого колебания дал таможенным чиновникам взятку в виде трех журналов, для того чтобы они не мешали ему провезти остальные. В тот день я начала привыкать к системе двойных стандартов.

Но еще раньше мне пришлось привыкнуть к тому, что моя частная жизнь не принадлежит больше мне самой – явление, очень характерное для культуры Малайзии. Даже наш семейный быт подчинялся правилам и установкам ислама, требованиям королевской семьи и их постоянной и, похоже, врожденной потребности все знать.

Моя свекровь, Тенку Залия, жила в соседнем с нами особняке. Окна нашей спальни выходили прямо на террасу, где она в компании сестер и слуг проводила целые дни за чаем и разговорами. Естественно, она немедленно узнавала обо всем, что происходило в нашем доме. Вскоре после того как мы переехали в Малайзию, свекровь и ее подруга Че Гу Гайан, религиозная наставница, немного говорившая по-английски, зазвали меня к себе и прочитали лекцию о краеугольных камнях мусульманского брака, одним из которых является гигиена.