— Тащите-ка ее сюда, — приказывал гончар, помогая установить, где требовалось, большую генуэзского литья медную пушку, — сюда ее, голубушку, пузатенькую пани!

— Точнехонько наша пани обозная! — захохотала молодежь.

— Подушек ей подмостите, нашей пани обозной, под бока, — распоряжался гончар, не заметив, что Куча-Стародупский стоит под валом, за его спиной. — Вот сюда и сюда, — показывал гончар, где надо подмостить. — Еще подушек!

— Глиняным пухом набитых! — смеясь, подсказывали девчата, что помогали мужикам и парубкам.

— Чего гогочете?! — внезапно выскочил из-за высокого вала пан обозный.

— А разве заказано? — не отрываясь от дела, спросил старый гончар.

— Воет грозный бог войны. А вы… шутите?!

— Отстаньте, пане Куча! — оборвал его гончар. — Если в тяжелую годину люди не плачут, а смеются, они — любого ворога сильней. А если смеется молодежь, то и нам, старикам…

— Никто ж не позволял!

— Смеяться?

— О-го-го! — загоготали козаки.

— Вот так так! — помогли и девчата.

— На веселье и на смех в Мирославе уже понадобилось позволение?! — усмехнувшись, спросил Пилип-с-Конопель, который, не застав дома Подолянки, слонялся по городу, искал ее, чтоб то поведать, что подслушала Патимэ.

— На все надобно позволение, — солидно ответил пан Демид Пампушка-Стародупский. — Надо уважать порядок.

— Порядок! — мягко грассируя, поклонился француз. — Надобно позволение? Коли так, то позвольте нам с этими хорошенькими девчаточками, пане обозный, ну хотя бы какой десяточек… того…

— Чего — десяточек? — чарующим начальническим голоском спросил пан Куча.

— Десяточек! Один!

— Чего ж — десяточек?

— Хоть бы штуки по две «хо-хо»… штуки по три «хи-хи» — для наших прелестных щебетушек… и хоть с полдесятка зычных «ха-ха» для парубков! Дозвольте, грозный пане? — И он опять на французский манер куртуазно поклонился, смущая сердца некоторых девчаток обхождением воспитанного в сердце Европы ладного чужеземца, ибо он, сей Пилип-с-Конопель, с легкомыслием недавнего парижанина, хоть и был влюблен только в одну дивчину на свете, все же порывался поправиться сразу всем, кого встречал, — вот и старался не для ссоры с паном обозным, а лишь ради успеха у представительниц прекрасной половины рода человеческого, и надо сказать, что этим успехом он пользовался, потому как вся стайка девчат, на миг оторвавшись от рытья окопов, собралась возле него и внезапно разразилась буйным девичьим смехом. — Замолчите! — потешным фальцетом цыкнул на них Пилип. — Вельможный пан обозный еще не давал вам позволения смеяться! Правда, пане полковой обозный? Вот видите… А если уж паны начальники прикажут нам похохотать, о, тогда мы с вами и работу бросим, и про войну забудем, и уж так нахохочемся, так нахохо…

— Ты кто таков? — пресердито спросил пан обозный.

— Запорожец, как видите! — с комичной галантностью поклонился француз, а после еще и присел, словно польская панна широкую юбку, растягивая обеими руками свои необъятные запорожские, красные, что солнечный закат, шаровары.

— Какой веры? — неумолимо спросил строгий начальник.

— Православной, пане Куча.

— А был?

— Мерзкий католик, пане обозный! — браво вытянувшись, прокартавил Пилип и так вытаращил глаза, что девчата, стоявшие возле него, снова зазвенели смехом.

— Взять! — кивнув на француза, приказал обозный гайдукам.

— Только не живым, — спокойно ответил Пилип-с-Конопель.

И так же спокойно скорчил пану Куче-Стародупскому престрашную рожу.

Так же неспешно и спокойно обнажил легкую сабельку.

Так же спрохвала, словно забавляясь, провел пальцем по тонкому лезвию, пробуя звонкое и холодное жало, кое аж тоненько запело, и еле уловимый звук, даже не звук, а жужжание, пойманное не ухом, а всем телом, остановило первое движение гайдуков пана Кучи.

— Ну-у! — прорычал обозный.

Напуганные приспешники наконец рванулись к дерзкому французу.

Где-то уже щелкнул мушкет, звякнули выхваченные из ножен сабли.

Да меж гайдуками и Пилипом внезапно возникли две девичьи фигуры, только сейчас сюда подошедшие.

В руках девушек торчало по пистоли.

— Опомнитесь, пане! — крикнула обозному одна из девчат.

Это была тонкая, худая и гибкая, как хворостина, немолодая гончарова дочь Лукия.

— Хальт, майн герр! — сказала другая по-немецки, тыча пистолью чуть не в самое брюхо пану обозному, и, услышав тот голос, Пилип вздрогнул от неожиданности: пред ним была племянница епископа, Кармела Подолянка.

— Это вы, панна? — обалдело спросил пан Куча-Стародупский.

— Их, майн герр, — ответила Ярина.

— Что это вы, панна, онемечились?

— Я подумала, что немцем стали вы, пане обозный.

— Я — немцем? Почему немцем?

— Кто ж другой может оскорбить так запорожского козака? — И передразнила пана Кучу: — «Взять!» Кто на это способен? Только лях! Или немец! Либо турок!

«Вот она какая, панна Кармела!» — подумал Пилип.

— Так-то, пан Куча, — вмешалась Лукия, дочь Саливона, да тут же, встав навытяжку перед полковым обозным, учтиво спросила — Дозвольте слово молвить, вельможный пане?