Для охраны груза Шатун подходил почти идеально.

Косматый кивнул:

— Хорошо, есть для тебя небольшая работенка. Две тысячи баксов тебя устроят?

— Отлично! Что я должен сделать?

— Не разучился еще с «калашом» обращаться? — испытующе спросил Косматый.

— Ты шутишь? — возмущенно спросил Егор. — Я же начинал как простой бычара! Не одну сотню магазинов опустошил, прежде чем в люди выбился!

Косматый удовлетворенно кивнул. Шатун не врал.

— Хорошо.

— Нужно кого-то замочить? — вскинув брови, серьезно спросил Егор. — Так ты только скажи!

Положение у Шатуна было безвыходное, а взгляд говорил сам за себя. — Ты мне предложи правильные деньги, и я сделаю все, что потребуется.

— Мочить никого не нужно… Во всяком случае, пока. Нужно сопроводить один серьезный груз по железной дороге, до самой границы с Польшей. — Сунув руку в карман, Косматый вытащил половину карты бубнового туза, разрезанного неровными зубчиками, и произнес: — Возьми. У человека, который тебя встретит на границе, будет вторая часть.

Шатун взял обрезок карты и по-деловому осведомился:

— Вот как оно серьезно… Так что это за груз?

Егора встретил холодный взгляд Косматого:

— А разве тебе не все равно, за что ты получишь приличные башли?

Шатун смущенно отвел взгляд.

— Груз грузу рознь, голову бы не оторвали по дороге.

Колючие зрачки Косматого царапнули его по самой селезенке.

— Повезете общак. А сколько там, не нашего ума дело. Понятно?

— Нет вопросов.

— Вот и договорились.

Петр Рубцов на сей раз выразительно посмотрел на часы, давая понять, что аудиенция завершена.

Для доктора медицинских наук он был непростительно молод. Каких-то тридцать с лишним лет! Глядя на его лицо с юношеским румянцем, трудно было поверить, что у этого человека репутация вдумчивого, серьезного ученого. Впрочем, впечатление юношеской несерьезности тотчас улетучивалось, как только он начинал говорить. А еще через десять минут беседы верилось, что имеешь честь общаться с незаурядным ученым.

Владимир Васильевич Барсуков был из семьи потомственных психологов. Вместо подушки в младенческом возрасте ему подкладывали под голову справочники по психологии. И если в пятилетнем возрасте других мальчишек занимали игры с машинками, то для него не было лучшего удовольствия, чем листать монографии с красочными фотографиями. А уж когда он научился читать, то перечитал всю домашнюю медицинскую библиотеку. В десятилетнем возрасте Владимир Васильевич прекрасно понимал, о чем рассуждают взрослые, и о многом имел собственное мнение. К восемнадцати годам он знал о клинической психологии столько, сколько не ведает иной доцент.

Степан Юрьев сидел за столом напротив и разглядывал Барсукова. А тот, будто не замечая его взгляда, с интересом листал «карту больного». Иногда он многозначительно поджимал губы и довольно хмыкал, словно читал занимательную беллетристику.

Возможно, что именно так он и воспринимал написанное.

Наконец доктор поднял голову и по-отечески произнес:

— Так как вы себя чувствуете, голубчик?

Сержанта очень раздражала манера Барсукова вести разговор. Так общаются взрослые дяди с пятилетним ребенком. Но с этим приходилось мириться. Не расстреливать же его из-за этого!

Юрьев скривился.

— Странный вопрос. Как же может чувствовать себя человек, которому три года назад пересадили сердце?

— Да-да, я читал, — задумчиво произнес Барсуков. — Но, судя по тому, что здесь написано, вы сейчас в прекрасной форме! Операция прошла удачно, осложнений тоже никаких не наблюдалось. Так что же именно вас беспокоит?

— Я часто думаю о том, а стоило ли мне делать эту операцию? Когда я очнулся после наркоза, то первой моей мыслью было: «Теперь я стал совершенно другим».

— Где вам делали операцию?

— В Москве. В Кардиологическом центре.

— У вас ведь было ранение в области сердца, так я понимаю?

— Верно, — согласился Сержант и, помолчав, добавил: — Я бывший военный, воевал в «горячих точках».

Доктор понимающе кивнул:

— Операция была вам просто необходима. Пуля могла в любой момент сдвинуться и убить вас. Так что обойтись без хирургического вмешательства было невозможно.

И опять эти покровительственные интонации. Голос Барсукова звучал даже немного сердито. Такое впечатление, что он недоволен пятилетним мальчиком и готов поставить его в угол за непослушание.

Стены кабинета были выкрашены в мягкий салатный цвет. По замыслу дизайнера, подобный цвет способен действовать на пациента самым умиротворяющим образом.

Сержант слегка поерзал на стуле и сказал:

— Я о другом… С тех пор как мне сделали пересадку сердца, я стал ощущать самого себя совершенно иначе.

Доктор с интересом взглянул на него:

— Вот как? Поясните, пожалуйста.

— Не то чтобы я стал испытывать какие-то болезненные ощущения. Тут другое… как бы это объяснить попроще. Просто я иногда ощущаю себя демоном! Ведь во мне находится сердце, которое мне… не принадлежит! — наконец подобрал нужное слово Сержант.