– Ты сам-то слышишь, что говоришь, Рольван?

– Оставь его в покое, – вмешалась Игре. – Поехали. Пусть отправляется к своим друзьям.

Как ей это удается, вложить в простые слова столько презрения, столько ненависти? Заставить его почувствовать себя худшим из ничтожеств? А он, дурак, воображал, будто стал для них почти своим! Рольван воскликнул с отчаянием:

– Да не желаю я вам зла, не желаю! Как вы все еще не можете этого понять?!

Замолчал, смутившись собственного порыва. Игре презрительно скривилась. Гвейр пристально посмотрел на него и вдруг смягчился.

– Я тебе верю, – сказал он. – Ты вправду ничего не мог поделать. Если не появишься, твой друг может заподозрить неладное. Сделаем так: езжай к нему, а мы заночуем на постоялом дворе. Встретимся там утром.

– Мы выедем на рассвете, – упрямо заявила Игре.

– Через час после рассвета, – поправил Гвейр. – Не опаздывай, Рольван. Ждать мы не станем.

– Не опоздаю, – пообещал Рольван.

Вино, извлеченное из монастырских подвалов по случаю встречи настоятеля с другом детства, превосходило любые самые смелые надежды. Она касалось языка золотистой медовой каплей и теплыми лучами разбегалось по телу, оставляя короткое, но явное чувство прикосновения к чуду. Одо улыбался, с полным на то основанием ожидая похвал. Рольван с удобством расположился в широком кресле, застеленном теплой овечьей шкурой, и через стол, наполовину занятый небрежно сдвинутыми книгами, пергаментными листами, по большей части выскобленными и исписанными повторно или даже на третий раз, и огрызками яблок, смотрел на настоятеля. Неужели он и сам так же сильно, почти до неузнаваемости изменился за прошедшие годы? Прежней у его друга оставалась только улыбка да еще любовь к яблокам – теперь-то уж Одо мог позволить их себе сколько угодно.

На свободной половине стола кроме двух толстых свечей и кувшина с вином стояли еще тарелки с нежнейшей выпечкой, приготовленными по особому рецепту мясными колбасками и, разумеется, яблоками. За спиною Одо ярко пылал камин.

Кроме стола и камина, в скромной келье настоятеля имелась еще кровать, ширине которой вполне мог позавидовать какой-нибудь привередливый эрг. На кровати, среди подушек и смятых одеял, были небрежно разбросаны предметы монастырской и светской одежды. Можно было подумать, что настоятель, словно избалованная городская красотка, все утро примерял их один за другим и все не мог выбрать подходящий. Каменный пол между кроватью и столом был застелен белоснежными шкурами.

Во всем этом не было решительно ничего от отца Кронана, всегда аккуратного, сторонящегося любых излишеств, привыкшего обходиться малым. Но вместе с тем все здесь непонятным образом напоминало о нем. Напоминало так, что можно было подумать – епископ только что вышел и комната, даже кочерга у камина и дверная ручка, еще помнят тепло его руки.

Может быть, все дело в запахе, подумал Рольван. Этой особой смеси ладана и воска, и старой кожи, и чернил, и монастырской пищи, которая, что бы он ни говорил сегодня Гвейру, редко бывала вкусной и никогда – обильной.

Кроме, правда, сегодняшнего случая. Быть может, все дело в том, что прежде Рольвану не приходилось ужинать с настоятелем.

Он не спеша поднес к губам чашу и сказал, глядя поверх нее на отца Одо:

– Твой повар точно не хуже тидирского, – Одо ожидающе вздернул редкие брови, и Рольвану пришлось признать его победу: – а такое вино не снилось даже тидиру. Тебе не жалко тратить его на меня?

Настоятель, казалось, засомневался.

– Сколько лет мы не виделись? – спросил он.

– Десять? – Рольван подумал. – Одиннадцать.

– Тогда не жалко.

– В последнюю нашу встречу ты уверял, что лучше умрешь, чем примешь постриг. Собирался покинуть монастырь, как только станешь совершеннолетним и отец не сможет уже тебе указывать.

Улыбка настоятеля сделалась печальной.

– Отец умер, и я передумал. Его последняя воля, знаешь… Не смог через нее переступить.

– Я не знал, Одо. Сочувствую.

– Кто бы говорил, Рольван, это я должен приносить соболезнования. Церковь потеряла своего главу, конечно, мы скорбим, но ты-то потерял не просто епископа. Ведь он усыновил тебя, да?