Религия, таким образом, может побуждать людей не только к личному благочестию и благотворительности, но и к честной работе в «миру», к улучшению политической и экономической систем, к доброжелательному диалогу со всеми людьми доброй воли. Т. е. к активности в той сфере, которую традиционная религиозность полагает светской (религиозно нейтральной).

С. Булгаков высоко отзывается о протестантской трудовой этике, легализировавшей активность христианина в этой сфере, в своей статье «Народное хозяйство и религиозная личность» (1909).

В России идея «социального евангелия» (без употребления этого термина) примерно в то же время развивалась В. С. Соловьевым в его учении о «Богочеловечестве». Ранее П. Я. Чаадаев, говоря о влиянии христианства на западную цивилизацию, имел в виду и ее социальный аспект, хотя он и не говорил прямо о христианском социализме.

Рассуждения В. С. Соловьева о «правде социализма», о «христианской политике» по своему духу хорошо вписываются в философию «христианского социализма».

Ни Чаадаев, ни Соловьев не были поняты общественностью, что объяснялось особенностями российской религиозности, где то, что сегодня называют «духовностью», ассоциировалась с узкомонашескими кругами, с отрешенной спиритуальностью, морализмом и фатализмом («на все воля Божия»), а на бытовом уровне – с официальной казенной церковностью.

Главная сложность, таким образом, здесь состояла (и продолжает состоять!) не столько в обычной трудности осмысления религиозной значимости безличных социальных структур как таковых, сколько в религиозном осмыслении социально-правовых структур, соответствующих модернизированному (либеральному) общественному режиму и десакрализованному государству.

Религиозность, с одной стороны, касается самых интимных глубин человеческой души, что может способствовать интровертивному типу сознания, а с другой (что значительно реже) – может пробуждать в людях чувство ответственности за происходящее вокруг, способствовать внешней активности. В одном человеческом сознании редко совмещается одно и другое.

Здесь многое определяется также тем, где проводится линия между религиозным и светским (которое обычно изымается из религиозного дискурса и из сферы христианской ответственности). При понимании христианства как этической, а не магической религии (где существует жесткое различие между сакральным и профанным) проблема соотношения добра и зла не изымается из сферы светского.

Именно так в духе этического универсализма, включающего в себя и социальную этику, не знающую жесткого разделения на религиозное и светское, понимали христианство П. Чаадаев, В. Соловьев, С. Булгаков, Г. Федотов, С. Франк, Н. Бердяев. Они были теми немногими, которые совместили в своем сознании христианскую и социальную парадигмы в их иерархическом соподчинении, предложили концепции христианских гуманизма и социализма.

XIX век был веком социального вопроса. Социализм же становился все более безрелигиозным. Религиозность в России становилась все более социально маргинальной, поэтому русский коммунизм оказался атеистическим. Интеллигенция в то время была увлечена новомодным марксизмом. Прошел через него вместе с другими и С. Булгаков, точно указав на самое слабое место марксизма: неадекватную антропологию, редуцирующую человека к социальному фактору, представляющую человека функцией социальной среды. Преодолев марксизм, Булгаков пришел к новому пониманию идеализма, христианства, православия.

С. Булгаков мыслит христианскую актуализацию в социальной сфере в духе аналогичных концепций В. С. Соловьева. Так, он писал в своем сборнике статей «От марксизма к идеализму» (1903):

«Идеализм в России родился и стоит под знаком социального вопроса и теории прогресса. Он нужен его представителям не затем, чтобы уйти от земли и ее интересов – на небо ли, или в “болото реакции”, или куда-нибудь еще, – но чтобы придать абсолютную санкцию и тем непререкаемо утвердить нравственные и общественные идеалы; поэтому он не мирит с действительностью, а зовет к борьбе с ней во имя абсолютного идеала. Между марксизмом и идеализмом, при всей противоположности их в области “теоретического разума”, существует поэтому значительная близость в сфере “разума практического”, социальных стремлений и идеалов. Идеалы социальной справедливости и общественного прогресса, свободы и равенства, политического либерализма и социального демократизма или социализма с необходимостью вытекают из основных принципов философского идеализма; они не только не составляют монополии марксизма или какой-нибудь другой доктрины, но лишь на этих принципах и могут вообще обосновываться» [843] .

Вместо старого, изрядно одряхлевшего и бессильного идеализма С. Булгаков предлагает волевой, действенный идеализм, как философско-этическую проекцию универсально понятого христианства, как глобального проекта. Такой идеализм не отворачивается ни от материи, ни от политики, а ставит задачу преображения этих сфер.

Вслед за В. С. Соловьевым он называет себя «религиозным материалистом», использует методологию «критики отвлеченных начал». Одним из таких начал является отвлеченный спиритуализм. С. Булгаков, в духе В. С. Соловьева, убедительно показывает нравственную обязанность христианина отвечать не только за свою душу, но и за целое общество.

Кроме того, старый добрый идеализм получил, по мнению С. Булгакова, как бы новый импульс-прививку от молодого, энергичного марксизма. Он называл марксизм «источником бодрости и деятельного оптимизма, боевым кличем молодой России, как бы общественным бродилом», «первым горячим ручейком, растопляющим зимний лед» [844] . Это новое понимание идеализма и религиозности, просветляющих все сферы, и составило сердцевину известного «нового религиозного сознания» начала XX века.