— Не расстраивайся. Они вернутся. Моника танцует еще в кабаре «Аристос», поблизости. Выступает со своим номером в программе ревю. Через полчаса они вернутся, и тогда ты можешь пригласить ее к нашему столику. Гитаристу сунешь денег, немножко.

Мерфи вскочил.

— Пойдем за ней в то кабаре!

Оливейра силой усадил его обратно.

— Нам отсюда нельзя уходить. Сейчас придет Октавио со своей девушкой. Я уговорился с ними встретиться здесь, в «Гаване».

— Ему кто-нибудь скажет, что мы там!

— Октавио принесет тебе временную визу, вкладку в паспорт. Если б тобой сейчас, когда ты без документов, заинтересовалась полиция, тебе пришлось бы переночевать в тюрьме. Лишь утром, а то и в полдень Аббес вытащил бы тебя оттуда.

— Я бы все-таки рискнул.

— И спал бы с крысами вместо того, чтобы спать с Моникой. Уж лучше сиди спокойно, она вернется.

Когда Моника Гонсалес, по-видимому, обиженная тем, что они продолжают сидеть, надменно проходила мимо их столика, Мерфи схватил пурпурные цветы, стоявшие перед ним в глиняной вазе, и бросил их под ноги танцовщице. Она посмотрела на него громадными темными глазами, протянула ему руку для поцелуя, но так молниеносно, что он не успел даже шевельнуть губами.

— Ты будешь с ней спать, — тихо сказал Оливейра, когда танцовщица, провожаемая взглядами, исчезла за дверьми таверны.

— Господи, — простонал Мерфи, — кто бы подумал… Такая девушка со мной, ну, мир перевернулся, брат, скажу тебе — мир перевернулся… — Он вдруг схватил Хулио за рукав, — А если она там кого-нибудь найдет? В этом другом кабаре она может встретить кого-нибудь получше меня…

— Успокойся, на нее не так-то легко произвести впечатление, она привередливая… Не пей так много, а то заснешь, когда Моника тебя обнимет.

— Съем сейчас грейпфрут, от этого трезвеют.

Мулат с крысиными усами подал им корзинку с фруктами — там лежали огромные кубинские ананасы, грейпфруты, айва. Мерфи разрезал грейпфрут пополам и погрузил ложечку в сочную мякоть.

— Хулио, а почему тебя не задержали за плакат? Я подумал, что если твой старик с сестрой сидят, так почему ты…

— Джеральд, ты не думай, я на них не работаю, как работает Октавио. Он парень подходящий, но ты с ним будь поосторожней. Аббес, или кто-нибудь еще из его людей, дает мне иногда какую-нибудь легкую работу, но лишь для того, чтобы меня испытать. И тогда за мной следят.

— А что ты вообще делаешь?

— Я летчик, но кончил-то я, собственно, школу авиа-инженеров-механиков. Месяц тому назад мой самолет перевели на другую трассу, а сейчас купили две новые машины, «Боинг-707», и на одной из них буду летать я, в гражданской авиации. До ареста отца я был военным летчиком. Когда их арестовали, меня не было дома. Два агента поджидали в квартире. Избили меня до потери сознания. Я семь недель лежал в госпитале. Там перед каждой — койкой висит плакат: «Лишь Трухильо меня вылечит». Люди смотрят на это целыми днями и либо дуреют, либо смиряются, как я.

— Я бы на твоем месте отсюда смылся…

— Ты наивный, Джеральд. Они любого найдут всюду, от них никуда не спрячешься. Да и не могу я бросить отца и сестру, хочу им как-нибудь помочь… Там, в госпитале, ежесекундно видя перед собой лицо Трухильо — оно мне даже во сне снилось! — я понял, что избежать опасности я смогу лишь в том случае, если ничем не буду отличаться от своего окружения, если приспособлюсь к климату эры Трухильо… Я убедил себя, что у меня нет никакой индивидуальности, нет совсем, что я должен безоговорочно подчиняться людям генералиссимуса… унижаться и молчать… Это процесс, который здесь переживают многие.

— Но потом-то становится легче, а? А то, знаешь, мне на политику вообще плевать. Это не мое дело, Хулио. Если начнешь совать нос в такие дела, тебя обязательно зацапают.

— В один прекрасный день ты поймешь, что стал жертвой политики, как и все мы. Тут все прямо-таки провоняло политикой… Только в двух местах нет портретов Трухильо — в тюрьмах и клозетах. Знаешь, Хасинто Пейнадо, ловкач, который на общественные средства смонтировал гигантскую неоновую надпись в центре «Бог и Трухильо», был за это выдвинут в качестве кандидата на должность президента Республики.

— Может, и я выдумаю что-нибудь в этом духе и стану у вас хоть министром? — беззаботно спросил Мерфи: до него все эти рассказы по-настоящему не доходили.

— Можешь пройтись по бульварам столицы, неся плакат: «Люблю только Трухильо!» Были и такие. Но вообще-то сам Трухильо не очень заботился о фанфарах, ореоле и пьедестале. Он знает, что ему об этом уже нечего заботиться. Есть у него десяток вонючих подхалимов, главным образом членов Доминиканской партии или милитаристской студенческой организации, так называемой университетской Гвардии имени Трухильо, которая пользуется в учебных заведениях специальными привилегиями. Вот они и лезут из кожи вон, чтобы придумывать все новые штучки по этой части.