Глава еврейской общины Харькова Э. Ходос в своей книге отметил: «Пик еврейского доминирования в карательных органах пришелся на 1936 год, в момент начала т.н. "Великого Террора" — очищения правящей элиты от "ленинской гвардии", т.е. от ориентирующихся на мировую революцию элементов, в подавляющем большинстве еврейского происхождения. И действительно, за краткий период (1936-1939 г.) в НКВД были репрессированы все 18 комиссаров государственной безопасности первого и второго рангов, большинство из которых были евреи. Из общего числа (122) высших офицеров в НКВД на своей должности остался всего 21 человек. И уже в январе 1939 года из 30 членов центрального аппарата НКВД (начальники отделов и отделений) евреев было не более 3-4 человек, то есть 10-11%. В дальнейшем доля евреев в аппарате НКВД не превышала 17% (1941 г.), и имела постоянную тенденцию к снижению, так что в 1953-1954 гг. она была уже 5-7%».

Ходос, скорее всего, определил пик еврейского доминирования в карательных органах, исходя, в первую очередь, из замены по главе НКВД еврея Ягоды на русского Ежова. Но этот еврейский пик имеет большую протяженность: с 1934 года — по 1938 год включительно, и мы в этом убедимся, когда далее будем подробно анализировать события 1938 года. Кроме того, не стоит забывать, что правая рука Сталина — Лазарь Каганович был не только членом Политбюро, но и стоял во главе Центральной Контрольной Комиссии, которая сыграла большую роль в репрессиях. Гершеля Ягоду по партийной линии контролировали именно Лазарь Каганович и его помощник Арон Сольц. И с учетом заместителей Ежова — он был «белой вороной» в руководстве огромного репрессивного аппарата, единственной гарантией его безопасности был Сталин.

Возвращаясь к утверждению Ходоса, следует отметить, что после снятия Ягоды в НКВД произошла «чистка» среднего руководящего состава, в результате чего евреев стало в организации немного меньше, но всё равно оставалось ещё огромное количество. «В сентябре 1936 года Ягоду снимают с поста наркома внутренних дел и переводят в наркомат связи. Руководящие работники НКВД были срочно отправлены в командировки. Им поручалось ответственное задание: провести проверку политической надежности руководящих кадров на местах. Вся затея с массовым выездом в командировки завершилась тем, что под арест угодили и сами командированные (все без исключения). Их также привезли в Москву и разместили в одиночных камерах внутренней тюрьмы. Трое из самых главных — Курский, Даген и Ткалун — успели застрелиться. Черток, когда пришли брать его под арест, выбросился из окна 7-го этажа», — отметил в своей книге Н. Кузьмин.

В связи с существенными кадровыми потерями, и в связи с этим большой ротацией кадров снизу вверх — 29 сентября 1936 года Сталин возобновил приём в партию.

Военная часть троцкистов-заговорщиков в этот период «чистками» не была затронута. В сентябре 1936 года в Германию для наблюдения за осенними маневрами вермахта в Бад-Киссингене опять поехал И.П. Уборевич. «10 октября 1936 года британская разведка получила от своего агента "Фила" подробный доклад. "Фил" сообщил, что между главнокомандующим сухопутными войсками вермахта генерал-полковником, бароном Вернером фон Фричем и советским атташе, комдивом Орловым А.Г. во время официального приема в Берлине состоялся обмен тостами. И во время этого пьяного обмена тостами последний заявил, что "...армия СССР готова хоть завтра сотрудничать с Гитлером, пусть лишь Гитлер, партия и германская внешняя политика совершат поворот на 180 градусов, а союз с Францией отпадет. Это могло бы случиться, если бы, например, Сталин умер, а Тухачевский и армия установили военную диктатуру"», — отметил в своей книге А. Мартиросян.

По идее — в этой опасной для заговорщиков ситуации они должны были прекратить всякую заговорщицкую деятельность, отказаться от своих амбициозных планов или спешно ускорить реализацию планов захвата власти в СССР. Но, похоже, эти заговорщики не отказались от своих замыслов. Непотопляемая жена и любовница многих мужчин Лиля Брик, получавшая государственную пенсию за своего любовника В. Маяковского, а теперь, будучи женой командующего Ленинградским военным округом В. Примакова, внимательно наблюдала за ситуацией и не могла не быть в курсе занятий своего нового мужа, и в старости в доверительном разговоре с известным писателем Юлианом Семеновым вспоминала: «Весь тридцать шестой год я прожила в Ленинграде. И все это время я — чем дальше, тем больше — замечала, что по вечерам к Примакову приходили военные, запирались в его кабинете и сидели там до поздна. Может быть, они действительно хотели свалить тирана» (Ю. Семенов «Ненаписанные романы»).

Невозможно предположить, что военные после тяжких трудовых будней «запирались» в квартире Примакова, в его кабинете и занимались там спиритическими сеансами или игрой в карты на деньги под коньячок.

Через неделю работы на новой должности Н. Ежов 4 октября 1936 года представил для одобрения Политбюро ЦК ВКП(б) для ареста и предания суду список заговорщиков из 585 партийных и советских деятелей различного уровня, Политбюро этот список одобрило. В последней трети 1936 года начал раскручивать психоз подозрительности, страха и стукачества, психоз выживания любой ценой и разоблачения «ближнего», несмотря даже на «родственную» национальность. «Не удержался на своём посту и первый секретарь обкома партии Еврейской АО М.П. Хавкин, — отметил в своей книге Г. Костырченко. — Его травля началась после того, как корреспондент «Тихоокеанской звезды» С.М. Кремер направил 23 октября 1936 года вновь назначенному наркому внутренних дел Н.И. Ежову донос, в котором сообщил, что Хавкин в декабре 1923 года, в бытность его первым секретарем Гомельского горкома РКП(б), критиковал Сталина». После чего Хавкин стал лагерным портным. Тогда-то критика по отношению к Сталину или существующей власти даже в виде шутки или анекдота стала достаточным доказательством принадлежности к заговору и основанием к аресту.

Эту грязную отвратительную картину тараканьей давки коммунистов, как настоящий летописец, зафиксировала Мария Сванидзе: «20.11.36. (Арестовали) Радека и других людей, которых я знала, с которыми говорила и которым всегда доверяла. Но то, что развернулось, превзошло все мои ожидания о людской подлости. Все, включая террор, интервенцию, гестапо, воровство, вредительство, разложение. И все из-за карьеризма, алчности и желания жить, иметь любовниц, заграничные поездки, туманных перспектив захвата власти дворцовым переворотом.

Где элементарное чувство патриотизма, любви к Родине? Эти моральные уроды заслужили свои участи. Бедный Киров явился ключом, раскрывшим двери в этот вертеп. Их казнь не удовлетворит меня. Хотелось бы их пытать, колесовать, сжигать за все мерзости, содеянные ими».

И таких жаждущих расправы, особенно бедных, наблюдавших за безобразиями и несправедливостью «больших» коммунистов «наверху» — было огромное количество, и они подключались к этому вертепу, тоже «стучали» — умножая жертвы.

Сильно разочаровывает наивность довольно умной Марии Сванидзе — о какой любви к Родине и патриотизме у космополитов-захватчиков России можно говорить? У них поэтому и проявлялось всё очень нервно, психически в обостренном виде — выжить любым способом на чужбине, сохранить этот достигнутый благостный уровень жизни на чужбине любыми способами, любой ценой чужих, да и своих. Это же коренные материалисты. Об одном из таких — о лучшем друге своего мужа, о коммунисте и академике(!) Евгении Лифшице писала в своих искренних мемуарах жена знаменитого физика Ландау Кора Дробанцева: