Лукьянов ввел в кабинет невысокую седую женщину. Простенький бумажный платок сполз ей на плечи. Взглянув на окровавленного Сережку, она страшно побледнела.

– Вот, полюбуйся на своего щенка, – усмехнулся Соликовский. – Молчит… Может, ты заставишь его говорить?

Старушка молча смотрела на сына. Один из гестаповцев толкнул ее в спину, занес над нею плеть…

Собрав последние силы, Сережа рванулся к матери, но двое дюжих гитлеровцев прижали его к стене.

– Сволочи! – прошептал он трясущимися губами. – Сволочи!

Сильный удар сапогом свалил его на пол.

– Сыночек, родной! – Обезумев от горя, мать упала на пол, прижалась к ногам Подтынного. – Отпустите его, прошу…

Необычайно звонкий, мальчишеский голос заставил вздрогнуть «майстера»:

– Мама, не надо! Не смей!!!

Медленно, со стоном мать поднялась на ноги, перекрестилась и замерла у стены. Обезумевшими глазами смотрела она, как пытают ее сына.

А Сережка, увидев, что мать поняла его и подчинилась ему, усмехнулся…

Эта страшная улыбка, будто застыла у него на губах. Он усмехался, когда четыре толстые «цыганские» иглы по самое ушко вонзились в его пальцы. Усмехался, когда ему зажали ноги между половинками двери, когда раскаленным добела железным шомполом жгли его ладони, протыкали насквозь рану в плече…

Два часа продолжались пытки. Наконец Подтынный в последний раз спросил:

– Будешь говорить?

Сережка яростно мотнул головой:

– Нет!

«Майстер» медленно поднялся со стула и, ни к кому не обращаясь, угрюмо объявил:

– Завтра всех убивайт… Всех.

Ночь прошла без сна. Тяжелые, безрадостные мысли одолевали Подтынного.

Рано утром за ним пришел Лукьянов.

– Вызывают в полицию, – пробасил он. – Велели побыстрее.

Накинув шинель, Подтынный спросил:

– Что там еще стряслось?

– А я почем знаю? Мне не докладывали… Ночью привели еще троих пацанов. Видать, допрашивать надо.

– А немец где?

– Майстер-то? Нету… С ночи как ушел, так и не появлялся. Соликовский один сейчас управляется.

Соликовский сидел за столом и торопливо писал что-то. Взглянув на вошедшего Подтынного, он озабоченно потер пальцами переносицу.

– Возьми двух человек и отправляйся в комендатуру, – хмуро приказал он. – Надо к вечеру прислать подводы. Поскорее только возвращайся. Работы много…

Во дворе, где размещалась немецкая сельхозкомендатура, было тихо. Подтынный прошелся по опустевшему зданию, в одной из комнат наткнулся на прикорнувшего у печки сторожа. С трудом растолкал его, спросил, где фельдкомендант. Сторож сонно пробубнил:

– Уехали все немцы. Вчера еще погрузились всей командой на машины и уехали. Лошадей тоже всех угнали… Вон все, что осталось, – он указал через окно на двор, где у забора, уныло уткнувшись оглоблями в снег, стояло несколько конных повозок.

Подтынный отправил полицаев в ближайшие полицейские участки, приказав им забрать всех имеющихся лошадей, запрячь их в подводы и немедленно ехать в полицию, а сам поспешил к Соликовскому.

Соликовский долго не мог понять, о чем говорил ему запыхавшийся Подтынный.

– Что? Уехали? Немцы?! К-куда?!

Затем ухватился за телефонную трубку, прерывающимся от волнения голосом прокричал:

– Алло! Алло! С комендантом соедините! Что? Как с каким?! С немецким, майором Гендеманом! Живо!..

Прижавшись ухом к трубке, он напряженно вслушивался и вдруг вздрогнул, услышав спокойный голос, неторопливо произнесший по-немецки какую-то фразу. Недоуменно посмотрев на Подтынного, проговорил в трубку:

– Алло! Это вы, господин майор? – в голосе Соликовского зазвучала неподдельная радость. – Господин майор, я хотел узнать… я хотел спросить… Ночью мы поймали еще троих партизан… Да, из «Молодой гвардии». Как быть с ними? Нет, герр майстер их еще не допрашивал…

Видимо, в том, что говорил Гендеман, было что-то такое, что заставило Соликовского насторожиться. Поспешно пробормотав: «Слушаюсь, господин майор!» – он положил трубку, с минуту помолчал, соображая что-то, потом бросился к Подтынному.

– Где твои подводы? Беги по участкам, немедленно гони лошадей сюда! Нет, не сюда, к моему дому давай… Я там буду. Живее!

Захватив с собой Лукьянова, он почти бегом направился к дому.

Через час Подтынный на взмыленных лошадях подкатил к большой, огороженной высоким колючим забором усадьбе, где жил Соликовский. У распахнутой настежь калитки на груде чемоданов и свертков сидела жена Соликовского, горько всхлипывала, размазывая по лицу краску с ресниц и губную помаду. Лукьянов, тяжело отдуваясь, возился с застрявшим в двери огромным сундуком. Соликовский помогал ему. Увидев Подтынного, он схватил два чемодана, бросил их в пустую подводу, потом повернулся к Лукьянову: