Павле снова начал подробно разъяснять Гвоздену всю пагубность его позиции.

— Прошу тебя, Гвозден, подумай серьезно. Не забывай о своих обязанностях и о своей роли в отряде. Еще раз повторяю — от твоего поведения зависит судьба отряда. У тебя есть несколько часов, взвесь все хорошенько. Я добьюсь того, что решил. Это мой долг. Больше мне нечего тебе сказать.

— Не к чему мне больше раздумывать. Подумай-ка лучше ты. Твой план нельзя принять. Нельзя — и все тут.

Павле решительно встал и ушел, даже не обернувшись.

«Что он может сделать со мной? Все равно все погибло. Пусть еще и он… Пусть сменит, пусть накажет, пусть делает все, что ему угодно. Я не заслужил, чтобы со мной так поступали… Я отдал борьбе больше, чем он. Я ей отдал все… Теперь только еще… Что? Изменник? Я? Но почему же? А отряд?.. Я заместитель командира… Партизаны все видели, все слышали… Ну и пусть! Нет, нет!» Гвоздена охватило отчаяние. Мускулы на его лице напряглись.

У Павле было одно-единственное желание: только бы немцы не напали до сумерек! После утреннего боя с болгарами большие колонны неприятеля перешли на эту сторону горы и, как сообщали дозоры, окружили Соколовичский сосняк. Три-четыре часа, которые еще оставались до конца дня, должны были решить судьбу отряда.

По лесу разлилась гулкая тишина, полная страха, предвещавшая беду. Хотя небо, как серая шуба, надвинулось на вершину, Павле казалось, что все здесь — горы и небо, снежная белизна и черные тени вечно зеленого леса — зияет ужасающей пустотой. И бор, где находится отряд, и темные кучи облаков, и он, Павле, и все, что их окружает, — повисло над бездонной, бескрайней тишиной. И теперь, онемев от страха, партизаны ждут, что из бездны вырвется мрак и разольется по горам.

Павле поднес часы к уху. Но это не часы — это само время, кузнец-великан, который молотом, огромным, как земля, неустанно, непрерывно ударяя по тишине, кует секунды, складывает их в минуты, а минуты собираются и строятся в часы.

И каждый час дозоры сообщают, что у леса собирается все больше и больше немцев; они движутся полукругом, явно собираясь окружить отряд.

Охваченный страхом, что на них нападут еще до ночи, Павле все думал о Гвоздене и о своем разговоре с ним. В состоянии Гвоздена крылась самая большая опасность. Что будет, если Гвозден выступит публично? Его мнение вызовет, несомненно, сочувствие у местных партизан. Это может привести к деморализации и дезертирству. Необходимо что-то предпринять! Но Павле и сам еще не знал, что именно… Если бы еще Уча придерживался другого мнения, было бы легче… Павле понимал, что он стоит перед такой тяжелой задачей, с какой никогда еще не сталкивался в своей партийной работе. Это сознание мешало ему думать, мешало принять решение. Все его мысли сосредоточились только на том, что ночь уже близка, словно именно ночь могла решить все.

В это время к нему подошел Уча и заговорил о дальнейшем маршруте.

— А ты знаешь, почему Гвозден настаивает на том, чтобы мы остались на Ястребце? — прервал его Павле, решив во что бы то ни стало склонить его на свою сторону.

— Почему? Разумеется, из тех же соображений, что и я.

— Ошибаешься!

— Тогда почему же?

— Неужели тебе не показалось странным все, что сегодня произошло? Как безумный, совершенно потеряв голову, он принес этого ребенка. А его слова: «На вот, теперь и воюй!» — разве это не заставило тебя призадуматься?

— Нет… Просто человек был страшно потрясен тем, что увидел… Он сам отец, надо понять его. Эти беженцы действительно представляли страшную картину, — неуверенно проговорил Уча.

«Неужели Уча действительно так думает? Может быть, он тоже… В чем причина, почему и он?» — думал с сомнением Павле. У него была особая манера слушать и рассматривать людей, он как бы всем существом старался проникнуть в смысл их слов, разгадать, что кроется за их улыбками и жестами. И теперь он внимательно, словно изучая, вглядывался в лицо командира.

— Дорогой мой Уча, только что у нас с ним был большой разговор. Гвозден деморализован! — И Павле намеренно сделал паузу, чтобы проверить впечатление, произведенное его словами. Уча смотрел на него недоверчиво. — Да, да! — продолжал Павле. — И вряд ли это малодушие или временный кризис.

— Ближе к делу! — нетерпеливо прервал его Уча.

— А дело вот в чем — его сломил расстрел заложников. Кроме того, он уверен, что его семья тоже стала жертвой мести оккупантов. Он убежден в этом, хотя и не говорит. В том настроении, в каком он находится, факты играют очень маленькую роль. Их заменяет воображение. Гвозден предлагает распустить отряд до тех пор, пока обстановка не улучшится. Вот поэтому, Уча, он и не хочет уходить с Ястребца. Значит, речь здесь идет вовсе не о разногласиях в тактике, а о чем-то гораздо более важном.

— Черт побери! Неужто это так? — сказал потрясенный Уча, хватаясь рукой за голову.

Павле помедлил немного и продолжал:

— Его крестьянская душа сейчас разрывается на части между домом, детьми, то есть своими кровными интересами, и интересами борьбы и отряда. Это извечная драма крестьян в революции. Это совершенно очевидно, и здесь не может быть никакого сомнения. Все, что он сейчас мне сказал, только подтверждает мое мнение.

Павле замолчал. Командиру казалось, что Павле говорит не только о Гвоздене, но метит и в него, Учу. Но ведь основания, по которым он, Уча, не хочет оставлять Ястребац, прямо противоположны мотивам Гвоздена. Их не определяют никакие личные настроения и сомнения. Напротив… Ему было очень тяжело.