– Они тебя так хорошо знают, – заметила я не без иронии.

– Мама дружит с тётей Заремой, – простодушно объяснил Марат. – Вот они меня и знают. Но я тебе про Русика хотел рассказать. Я же утром пошёл с отцом на соболезнование. Не только мы, многие пошли, половина посёлка. Всё-таки огромное горе, единственный сын – и так нелепо. Приходим туда, через мост, к нему домой, а ворота заперты наглухо.

– Почему?

– Люди говорят, если ворота заперты и соболезнований не принимают, значит, родня готовит кровную месть.

– Кошмар! Но кому мстить?

– В том-то и дело, что убийцы по сути – все. Толкнул, допустим, Алишка. Или Абдуллаев. Но на их месте мог быть любой другой. К примеру, твой Тимур.

И Марат взглянул мне прямо в глаза. Я отчего-то разозлилась, замахала руками:

– И вовсе он не мой! Я не знаю, как от него избавиться! Он думает, если я с ним по-дружески переписывалась, – я ведь не знала, какой он дурак, – значит, он мне нравится.

– Он завидный жених, работает в молодёжном комитете, на трибунах постоянно торчит, – поддел меня Марат.

– Хватит, пожалуйста! – заныла я. – Я уже и Шаху звонила, чтобы он меня от Тимура избавил. А Шах отказался ввязываться. Говорит, у Тимура серьёзные намерения. Пускай, говорит, сватается, а вы ему откажите.

– Шах? – снова посерьёзнел Марат. – Ты лучше с ним не связывайся. Он сплетник. И про тебя распускал, что ты невеста Тимура.

– Неправда! – залилась я румянцем в который раз.

Но Марат и не думал спорить или не верить. Он наблюдал за мной с улыбкой, как за собственным играющим ребёнком, спокойно сложив руки на коленях.

– Что ты так смотришь? – смутилась я окончательно.

– Радуюсь, – просто ответил он. – Мне радостно на тебя смотреть.

От этих его слов сердце моё защемило от счастья.

– Так почему, – решила я вернуться к прежнему разговору, чтобы скрыть своё состояние, – почему же ворота заперты? – Голос мой всё-таки предательски дрогнул.

– Наверное, родители Русика подозревают и винят всех. По крайней мере, многих. И не хотят никого видеть.

– А может, – предположила я, – им просто стыдно. Может, они настолько не принимают позицию покойного сына, что его выходка и смерть кажется им семейным позором.

– Интересная мысль, – удивлённо и даже как будто бы с восхищением вскинул брови Марат.

Мы замолчали, сначала украдкой, а потом всё смелее вглядываясь друг в друга.

– Патя, чего ты больше всего боишься? – спросил вдруг Марат.

Я задумалась. Скорпионов? Гусениц? Того, что мама с папой умрут? Что вдруг заболею обезображивающей болезнью? Все эти страхи давнишние, детские, давно подавленные. И я брякнула первое, что пришло в голову:

– Застрять в замурованном каменном колодце. Где-нибудь глубоко под землёй. А ещё боли. Физической боли очень боюсь. А ты?

– Я в последнее время стал бояться своих рук.

– Как это?

– Я иногда просыпаюсь ночью, руки лежат у меня вот так, – начал он тихо, скрещивая руки на груди, – и они тяжёлые. Знаешь, такие, как сталь. И мне кажется, что я не смогу их поднять и они меня придавят.

Я глупо уставилась на его руки, не зная, что сказать. Он засмеялся:

– Испугалась? Не бери в голову. Я просто не высыпаюсь что-то. Некстати у меня отпуск. В Москве дело горит, убийство правозащитницы. Важные люди сверху нам палки в колёса вставляют, пытаются засудить невинного. Заказчика выгораживают.

– А вы знаете, кто заказчик? – шепнула я.

– Да. Я потом тебе расскажу, – наклонился ко мне Марат, его чайные глаза блеснули совсем вблизи.

Я почувствовала, как снова загораются мои щёки.

Невестка Заремы, очутившаяся вдруг рядом, звенькнула о столик фарфоровым чайником, переставила с подноса на стол пахлаву и чашки. Спросила меня:

– А ты чья дочка?

Я ей объяснила, переборов себя: хотелось огрызнуться и прогнать любопытную варвару за ширму, на кухню. Получив ответ, она ещё постояла немного с пустым подносом, оглядывая зальчик. Мужчины с татуировками раскатисто хохотали за своей игрой.

– Счёт тогда принеси сразу. И всё, больше ничего не нужно, – приказал Марат, недовольно покосившись на толстые бёдра нахалки.

Тогда она встрепенулась и, покачиваясь, ушла. А с улицы внутрь осторожно пробрался, сутулясь, усато-бородатый молодой человек в тюбетейке, в белой, застёгнутой наглухо длинной рубашке и со стопкой листовок под мышкой. Он недовольно подметил пустоту зальчика, поморщился на гогочущих над доминошками мужчин, задержался взглядом на Марате и несмело побрёл в сторону перегородки: