– Да еще как-с. Вот теперь третий год пошел, как она выбыла из дома. Без слез ни разу не говорила о барине, и Архип ей совсем опостылел; он, впрочем, ушел в солдаты охотником, мы об нем не слыхали после. Все ветреность-с и баловство. Понашему простому рассуждению, извольте видеть, Ульяна и не подумала, ей и в голову не приходило, что она барину в самом деле что-нибудь значит. Ведь все же он был барин, не могла же она его не бояться, быть его ровной, не могла, эдак, вольный дух иметь с ним, как с Архипом, они же по характеру всегда серьезны бывали. Изволите сами знать, молодость кипит, все бы смехи да дурачества. Ну, Архип мелким бесом, бывало, рассыпается – и пляшет, и на торбане играет, и кроновским пивом потчует, и мороженым угощает, – всякий под богом ходит, оно нехорошо потачку давать, но так, к слову, по человечеству рассудить, так оно и понятно. В самый день нашего отъезда, утром, из ресторации с Сучка, где мы обыкновенно чай пивали, прибегает за мной половой, говорит: «Барыня вас требует какая-то»; что, думаю, за пропасть, однако пошел. Смотрю – Ульяна сидит и опять заливается слезами. «Дяденька, говорит, уладьте как хотите, мне хоть бы взглянуть на Евгения Николаевича, и что у них за сердце за жесткое, что гневаются так долго; меня, говорит, в театр в хористки взяли, ему ведь я обязана, что петь обучил. Хоть бы поблагодарить, слово одно сказать, камень точно на сердце. Да еще Василиса говорит, что и болезнь их все через меня – жизнь мне не мила». Не хотелось мне долго барина беспокоить, но вижу – она никакого интереса не имеет, а сильно кручинится; думаю, что же, головы не снимет. Вхожу в кабинет, Евгений Николаевич, как обыкновенно, сидят в задумчивости, вид ничего, добрый. Я, эдак, немного позамямшись, говорю: «Да вот еще, Евгений Николаевич, я осмелюсь доложить, так уж оченно меня просила»; вдруг у них глаза так сверкнули, лицо переменилось. Я поскорее за чемодан. Она потом, бедняжка, в людской спряталась, чтобы в окно взглянуть, когда мы поедем; тут я Филиппу Даниловичу ее показывал…

– Я вам очень, очень благо дарен, – сказал я Спиридону, – ну пойдемте-ка в наше Croce di Malta [97] да выпьемте последнюю рюмку марсалы за здоровье бедной Ульяны. Мне ее жаль, несмотря ни на что.

– Точно-с, не наше дело чужие грехи судить, и за ваше, сударь, здоровье с тем вместе, – прибавил Спиридон…

С. Елен, возле Ниццы. Зимой 1851.

Je vous prends pour juges.

J'ai refus'e un duel.

Un duel avec le sieur Herwegh.

Pourquoi?

Je le dirai hautement. La trahison, l'hypocrisie, la l^achet'e, l'exploitation sont des crimes. Les crimes doivent ^etre punis ou expi'es.

Le duel n'est ni une expiation, ni un ch^atiment.

Le duel est une r'eparation.

Pour condamner et fl'etrir des crimes qui, par leur hauteur m^eme, 'echappent `a la proc'edure de nos ennemis officiels, je me suis adress'e au seul tribunal que je reconnaisse, `a un jury de coreligionnaires, attendant de sa justice contre l'inf^ame que je lui d'enoncai, une sentence d'autant plus solennelle et plus terrible qu'elle aurait pour ex'ecutrice la conscience de tous les hommes de bien.

Nos fr`eres de la d'emocratie europ'eenne, r'epondant sponta n'ement `a mon appel, unanimes dans leur r'eprobation, se sor d'eclar'es pr^ets `a fl'etrir publiquement un homme qui a forfait `a l'honneur.

Les choses en 'etaient l`a.

Cependant quelques-uns de mes amis, ex'ecuteurs fid`eles des volont'es derni`eres d'une soeur respect'ee, allaient confondre le mis'erable jusque dans son domicile.

Apr`es l'avoir moralement contraint au silence, ils lui lisaient la lettre que lui avait 'ecrite sur son lit de douleur la femme dont il a creus'e la tombe

Cette lettre qu'il avait renvoy'ee `a son auteur, en l'accompagnant d'un commentaire odieux, qu'il disait n'avoir pas voulu lire et qu'il avait ouverte <et>lue, elle contenait sa supr^eme condamnation.

Le coupable, frapp'e de stupeur, en 'ecoutant l'arr^et authentique qui le condamnait sans appel, n'a retrouv'e quelque semblant de courage que pour fuir et invoquer `a grands cris le secours de la police.

Ernst Haug, alors, transport'e d'une juste indignation, a puni le l^ache, en lui imprimant sur le visage le cachet de son m'epris.

Le sieur Herwegh n'a protest'e contre la fl'etrissure, dont il garde l'empreinte, qu'en m'envoyant un second cartel.

Cette protestation 'etait facile `a pr'evoir.

Quant `a moi, loin qu'elle me fasse d'evier de ma route, elle m'y maintient plus ferme que jamais.

Que le verdict soit donc prononc'e et que pour la premi`ere t'ois justice soit faite, sans procureur ni gendarmes, au nom de la solidarit'e des peuples et de l'autonomie des individus.

<1852>

Беру вас в судьи.

Я отказался от дуэли.

От дуэли с неким Гервегом.

Почему?

Скажу об этом во всеуслышание. Предательство, лицемерие, подлость, эксплуатация – это преступления. Преступления должны быть либо наказаны, либо искуплены. Дуэль – не искупление, не кара. Дуэль – это удовлетворение.

Чтоб осудить и заклеймить преступления, кои, по самой своей тяжести, оказываются вне судебной процедуры наших официальных врагов, я обратился к единственному признаваемому мною суду, – к суду единоверцев, ожидая от него правосудия против бесчестного человека, которого я пред ним изобличил, – приговора, тем более значительного и грозного, что исполнителем его должна явиться совесть всех порядочных людей.

Наши братья из европейской демократии, добровольно откликнувшиеся на мой призыв, единодушные в своем порицании, объявили, что готовы публично заклеймить человека, поступившего бесчестно.

Так обстояло с этим делом.

Между тем несколько моих друзей, верных исполнителей последней воли уважаемой ими сестры, отправились пристыдить негодяя в собственном его жилище.

Принудив его нравственными мерами к молчанию, они прочли ему вслух письмо, написанное ему на ложе болезни женщиной, могилу которой вырыл он. Это было письмо, которое он отослал обратно автору в сопровождении гнусного комментария, утверждая, что не захотел прочесть письмо, которое он однако вскрыл <и> прочел; оно содержало в себе безвозвратное его осуждение.