— Ваше сиятельство, — предварительно постучав, заглянул он в кабинет, — позволите?

— Входите, — тотчас отозвался Георгий Алексеевич, ожидавший вердикта доктора.

— Георгий Алексеевич, вы возможно, и на порог меня не пустите более, но я всё же скажу, — снял очки лекарь и, заметно волнуясь, принялся протирать безукоризненно чистые стёкла носовым платком.

— Я вас внимательно слушаю, — насторожился Георгий.

— Я понимаю, что это совершенно не моё дело, и вызвали меня не для того, чтобы я прочёл вам нотацию, но это просто возмутительно! — водрузил он очки на место и уставился на графа немигающим взглядом.

— Извольте изъясняться более доходчиво, — холодно обронил Георгий. — Что именно вас возмущает?

— Не понимаю, как вам достало совести поднять руку на женщину в столь деликатном положении! — продолжил доктор.

— В деликатном положении? — переспросил Бахметьев, сомневаясь, что он всё верно понял и расслышал.

— Вы что же, не знали? — искренне удивился доктор. — Madame ожидает ребёнка. Насколько я могу судить, срок тягости около четырёх месяцев.

Георгий растерянно опустился в кресло. За всю дорогу из Пятигорска в Петербург он от силы три раза виделся с Верой на почтовых станциях. Он видел её только мельком издалека и притом всегда в верхней одежде. Подойти ближе ему не позволили конвоиры, сопровождавшие княгиню. Забирая её сегодня из Литовского замка, он, конечно, обратил внимание на её внешний вид, но первое что ему бросилось в глаза, так это синяки да ссадины. А потом злость затмила рассудок, и он с трудом удержался от того, чтобы прямо в коридоре голыми руками не задушить тюремщика, которого подозревал в случившемся с ней.

— Вижу, вы и впрямь не знали, — стушевался доктор.

Бахметьев не ответил, только уголок рта нервно дёрнулся, да пальцы принялись выбивать барабанную дробь по подлокотнику кресла. Вздохнув, доктор продолжил:

— Madame не сильно пострадала, но ей необходим покой. Будет лучше, коли она останется несколько дней в постели. Я бы оставил успокоительные капли, но в её положении ими лучше не злоупотреблять, — закончил он.

— Благодарю вас, — сухо отозвался Георгий и поднялся с кресла. — Я собираюсь выезжать. Коли пожелаете, могу вас подвезти, куда скажете.

— Благодарю, — склонил голову пожилой человек. — Я, пожалуй, воспользуюсь вашим предложением.

Промозглый январский вечер выдался на редкость ветреным. Высадив доктора у его дома, граф Бахметьев велел вознице ехать к Литовскому замку. По льду Мойки неслась позёмка, похожая на тонкую вуаль из газа. В сгустившихся сумерках, поднявшаяся метель превратила фонари в расплывчатые жёлтые пятна. Закрытый роскошный экипаж защищал от ветра, но не спасал от холода. Сколько минуло времени? Час или два? Георгий не думал о том. Подняв воротник пальто в безнадёжной попытке согреться и, спрятав руки в рукава, поскольку тонкие замшевые перчатки совершенно не грели, он напряжённо вглядывался через замёрзшее стекло в ворота тюрьмы. Могло статься так, что тот, кого он ждал и вовсе сегодня не появится, но тогда Георгий приехал бы на следующий день, он готов был ждать сколько угодно, ибо не будет ему покоя, пока сей ничтожный человек ходит по земле.

Окованная железом створка отворилась, выпуская на улицу коренастого человека в серой суконной шинели. Остановившись под фонарём и, отворачиваясь от пронизывающего январского ветра, он поднял воротник и, засунув руки глубоко в карманы, зашагал в сторону Офицерского моста. Бахметьев отпрянул от оконца вглубь кареты, когда тот поравнялся с экипажем. Вне всякого сомнения, это был тот самый надзиратель, которого он видел, когда приезжал забрать Веру. Стукнув кулаком в стенку, Георгий подал знак трогаться, и карета медленно покатила по безлюдным улицам за сгорбившейся фигурой, жавшейся к стенам домов, где ветер был не так силён.

Роскошный экипаж тюремный надзиратель заприметил сразу, но не придал значения тому, что в такую погоду господам нечего делать под стенами тюрьмы. Мысли его занимало совершенно иное. Арестантка, что утром выпустили из Литовского замка, не пожелала забрать свои вещи, и он не зная, что с ними делать, попросту кинул узелок в огонь печи, предварительно вынув из него дорогие серьги. Замотав их в носовой платок сомнительной свежести, тюремщик спрятал его под мундиром и теперь, шагая по улице, размышлял о том, стоит ли сразу пойти в кабак и попытаться там сбыть доставшееся ему добро, или всё же дождаться утра и пойти к ростовщику.

Паршиво было на душе, челюсть до сей поры ныла после удара Залесского, а дома ждали жена и четверо вечно голодных сопливых детей. Нет, определённо, идти в свою убогую квартирку в цокольном этаже доходного дома не хотелось. Куда более по душе было шумное разнузданное веселье дешёвого питейного заведения, где можно было скоротать унылый зимний вечер, с тем, чтобы напиться до беспамятства. А уж потом вернуться в свою конуру, дабы уснуть и не слышать истеричных причитаний измождённой прежде времени постаревшей женщины, которая вот уже второй десяток лет была ему законной супругой. Не слышать кашля младшего отпрыска, которого мучила сухотная, и от которого просыпались все члены семейства, не слышать жалобных вздохов старшей дочери, вынужденной уйти из гимназии, поскольку платить за обучение стало нечем. В какой-то момент кольнула совесть. Серёжки были довольно дорогими, и денег, что можно было за них выручить, наверняка, хватило бы, дабы расплатиться с долгами, но упрямо помотав головой, мужчина продолжил свой путь к затрапезному кабаку, куда частенько заходил после службы. Остановившись, он сунул руку за пазуху, нащупал серёжки, завёрнутые в платок, вынул их и сунул в карман, зашагав к манившим его огням приюта для гуляк и выпивох.

Следовавший за ним по пятам экипаж, давно скрылся из виду, он даже не заметил, когда именно, тот свернул на одну из прилегающих улиц. Снедавшее поначалу беспокойство улеглось, он уже предвкушал ужин с выпивкой в весёлой компании, когда услышал позади себя скрип снега под чьей-то быстрой поступью. Высокий, широкоплечий человек в дорогом, ладно скроенном офицерском пальто обогнал его и внезапно остановился. Надзиратель едва не налетел на него и тоже вынужден был замедлить шаг.

— Ваше благородие, — недовольно буркнул он, поднимая глаза, и застыл.