Некоторых литераторов отличал особенный аппетит к бумаге, на которой они писали. Так, Редьярд Киплинг пользовался исключительно блокнотами, изготовленными по его индивидуальному заказу и “сшитыми из привычных больших, не белых, а голубоватых бумажных листов”. Утонченный немецкий литературный критик и теоретик культуры Вальтер Беньямин был буквально помешан на писчих принадлежностях. В 1927 году он в письме восторженно благодарит своего хорошего знакомого Альфреда Кона за подаренный тем блокнот: “Ваш голубой блокнот я повсюду ношу с собой и говорю со всеми только о нем… Я обнаружил, что листы его одного цвета с некоторыми изысканными разновидностями китайского фарфора”. “Избегайте писать не пойми на чем”, — советует Беньямин в своей “Улице с односторонним движением” (1928), но сам собственному предостережению отнюдь не следует и пишет, одновременно и попеременно, в огромном множестве блокнотов и на разнокалиберных каталожных карточках. (Кроме того, Вальтер Беньямин коллекционировал открытки, фотографии, русские детские игрушки, а также цитаты.)

В отличие от Беньямина Диккенс более или менее легкомысленно относился к тому, на чем писать — хотя в этом ему, разумеется, далеко до Байрона, который написал “Дон Жуана” на обратных сторонах театральных афиш, или до рассеянного Толкина, писавшего “Властелина колец” на оборотах студенческих экзаменационных работ. Сами по себе слова вызвали у него несравненно больший аппетит, чем бумага, на которую они ложились. Он даже не твердо знал, как “писчие принадлежности” пишутся по-английски, и вместо “stationery” писал “stationary” (то есть “стационарный”, “закрепленный”), как будто бумага сдерживала полет мысли.

Яростный, энергичный, агрессивный, чуть ли не рыкающий почерк Диккенса заставляет предположить, что писать он мог где и на чем угодно. Но при работе над романами он предпочитал грубую голубоватую бумагу, несколько напоминавшую ту, что шла на этикетки на фабрике Уоррена. Большие листы он рвал напополам и быстро, почти без помарок писал на одной стороне и только изредка использовал другую для дополнений и исправлений. В одном из писем Диккенс упоминает о том, что “пишет, набрасывает сюжет и делает заметки на невероятном количестве крошечных кусочков бумаги”. Эти кусочки он пренебрежительно называл “корешками”, уподобляя квитанциям или чекам, а еще “погрузочными площадками”, на которых собирались перед отправкой в книгу его увесистые персонажи. (Из знаменитых авторов на похожих “корешках” писали, к примеру, Арно Шмидт и Владимир Набоков, собиравшие свои романы из сотен каталожных карточек.)

В этом смысле Диккенс был первым писателем капиталистической эпохи: в его творчестве есть элементы наклеивания этикеток, счетоводства и рекламы. Отдельные специалисты даже утверждают, что первым опубликованным текстом Диккенса было рекламное стихотворение, призванное восславить с газетных страниц непревзойденные достоинства ваксы Уоррена. Джордж Оруэлл в известном эссе с сожалением называет героев Диккенса “однозначными, неизменными, как картины или предметы мебели”, сетует, что с ними “невозможно вести воображаемый диалог”, что “у них нет духовной жизни”. “Герои Толстого могут раздвигать границы, диккенсовских можно изобразить на вкладыше в сигаретную пачку” [31] . (Оруэлл, судя по всему, имеет в виду памятные ему по ранней юности карточки с изображением диккенсовских персонажей, которые вкладывали в пачки сигарет “Плейерс” начиная с 1912 года.) Диккенс кажется Оруэллу отчасти “искусственным” — и в этом он тоже человек и писатель своего времени.

Современное капиталистическое общество потребления зародилось и получило документально подтвержденное свидетельство о рождении в середине XIX века, когда общественные пространства внезапно заполонила реклама товаров и услуг. Как отмечает критик и историк культуры Реймонд Уильямс, подлинная история рекламы начинается не с кусочков папируса, на которых граждане античных Фив объявляли о вознаграждении за поимку беглых рабов, и не с древнекитайских бумажных оберток для акупунктурных игл, и даже не с иллюстрированных афишек, в XVIII веке зазывавших зрителей в театры, цирки и зверинцы. Начало ей положило “возникновение организационно и законодательно оформленной системы коммерческого информирования и убеждения”, которое в Англии стало возможно благодаря отмене сначала, в 1853 году, налога на коммерческие объявления и затем, в 1855-м, гербового сбора, а также благодаря изобретению литографической печати в 1851 году. В эссе под названием “Реклама как магическая система” (Advertising: The Magic System, 1980) Уильямс описывает “сложно организованную систему побуждения и удовлетворения”, приводимую в действие авторами текстов и художественных изображений и являемую публике на страницах газет и журналов, на афишах и билбордах. Бумага наводнила Лондон. В “Очерках Боза” (Sketches by ‘Boz’1836) Диккенс пишет: “Лондон, эта круговерть афиш и торговых векселей, вместилище писаний во имя Пирса и Уоррена, которые множатся и множатся, пока в один прекрасный день мы не будем под ними погребены. Спешите прочитать! И это тоже прочитайте!” По данным, которые приводит историк бумаги Дард Хантер, ежегодное промышленное производство бумаги выросло в Англии с 550 тонн в 1805 году до почти 25 тысяч в 1835-м: бумага валила с фабрик на городские улицы, как дым из фабричных труб. Она душила и отравляла Лондон. На популярной гравюре 1862 года “Сон расклейщика объявлений” этот самый расклейщик спит, как пьяный, сидя на земле и прислонившись спиной к фонарному столбу; он совершенно выбился из сил, рядом стоит ведерко с клеем, стена позади расклейщика сплошь, сверху донизу покрыта рекламными объявлениями. В статье “О расклейке объявлений”, напечатанной в марте 1851 года в журнале “Домашнее чтение” (Household Words), Диккенс описывает ветхий склад, где “разлагающийся клей и разлагающаяся бумага довели его до состояния старого сыра”:

К образу бесчисленных и бесконечных объявлений Диккенс обращается и в последнем своем завершенном романе “Наш общий друг” (Our Mutual Friend, 1865):

Бумага в этом отрывке предстает вездесущей. Не менее вездесущ был и сам Диккенс. “Я больше не способен остановиться”, — пишет он своему другу и официальному биографу Джону Форстеру в 1857 году, — так же, как не способны остановиться несомые ветром бумажные клочья. Кроме романов, из-под его пера километрами выходили публицистика, стихи, пьесы и письма — в двенадцатитомном собрании писем Диккенса издательства “Пилгрим” их опубликовано ни много ни мало четырнадцать тысяч штук. И это еще не считая бумаги, которая пошла на рекламу произведений Диккенса: чтобы привлечь внимание к первому выпуску романа

“Крошка Доррит” (Little Dorrit, 1855–1857), его издатели Брэдбери и Эванс выпустили четыре тысячи экземпляров афиш и триста тысяч экземпляров рекламных листовок. (В 2012 году, когда отмечался двухсотлетний юбилей писателя, в том же духе выступил “официальный партнер торжеств”, издательство “Пингвин”, выпустившее несколько изданий в твердой обложке, подарочные коробочные наборы, богато иллюстрированные тома и репринты классических детских книг Диккенса, выпускавшихся издательствами “Ледибёрд” и “Паффин”.)