Сознание Усачева затуманилось, веки сжались, и он несколько минут падал сквозь забытье, в котором продолжался и продолжался бесконечный черно-белый фильм. Пленка дрожала, иногда пробегали косые полосы, сбивался фокус, и тогда очертания лиц становились нечеткими. Приходили люди, улыбались, жали ему руку, что-то говорили, беззвучно шевеля губами, пожимая плечами, снова улыбались, уходили. Они шли один за другим, вереницей, их оказалось много, хотя большую их часть Усачев помнил смутно, но точно когда-то встречал раньше. Он не уставал им всем пожимать руки, а кому-то – в первый раз. Почему же он не сделал этого вчера, год, десять лет назад? Добрые, приятные люди, он чувствует, как все они желают ему благополучия и любви.

Острая резь в животе вернула его в белые стены госпитальной палаты, где с таким же диагнозом на соседней койке лежал еще один офицер. Первое желание – нажать кнопку, позвать сестру, но он пересилил себя, и резь медленно отступила. «Малика… Ты же любила меня. Прости. У нас все равно не могло быть продолжения. Кто-то должен был сделать первый шаг, вот я и сделал. Совершать поступки – привилегия мужчин».

Вошедшая медицинская сестра взяла левую руку больного, попробовала нащупать пульс, открыла левое веко, приложила руку ко лбу. А потом, глубоко и печально вздохнув, натянула на его голову простыню и пошла по гулкому коридору в ординаторскую с докладом к дежурному врачу. Бравый комбат отправился следом за своими офицерами и солдатами, которых он не уберег ни одиннадцатого, ни тринадцатого сентября, ни в другие дни. Они выстраивались на своем последнем небесном плацу в линию повзводно, для того чтобы встретить его согласно уставу, а командир роты Гайнутдинов уже подал им раскатистую команду: «Равня-айсь! Смирна! Равнение на…»

– Товарищ лейтенант, еще одна колонна в Пишгор прошла.

– Девятая по счету. Могли бы и больше за эти дни пропустить. Такого обеспечения они еще ни разу не видели. – Ремизов опустил бинокль. – Часа через два обратно пойдет, но порожняк «духам» неинтересен.

– Товарищ лейтенант, мы ведь не из-за этих колонн здесь торчим?

– Соображаешь, Фещук. Конечно, нет. Мы – одно из звеньев системы, мы контролируем свой участок. Колонны – так, приложение, пользуются случаем. – Ротный внимательно посмотрел на своего сержанта. – Фещук, а ты не собираешься поступать в военное училище? Больше скажу – и поступил бы, и карьеру бы сделал.

– Нет, товарищ лейтенант.

– Подумай, это же судьба. Сержант, афганец, высокий, крепкий, медаль «За отвагу» на груди, голова на месте.

– Нет, такая судьба не по мне. Я вот посмотрю на вас, страшно становится. Мне полгода осталось, я свое отслужу. А вам сколько?

– Это совсем другое.

– Какое же другое? Подъемы, тревоги, рейды. А солдаты, которые ничего не хотят, а командовать ими надо. Постоянные учения. На войне еще и убить могут. – Сержант сосредоточенно перечислял все испытания, выпавшие на долю любого офицера, и мог бы перечислять еще долго. – Еще дисциплина, и никакой личной жизни – только служба. И командиры разные бывают.

– Понял я тебя, Фещук. Ты – убежденный пацифист. Выходит, что ты уже думал об этом. Может, ты и прав, только кто страну защищать будет? Мы что, сдадимся этим гребаным американцам, подставим шею под хомут, потому что наши изнеженные солдаты от мамкиной сиськи никак не оторвутся? – Ремизов говорил это не Фещуку, не сержанту, он внушал это себе, словно с каждым словом вколачивал гвозди, потому что его собственный выбор сделан давно и обратной дороги нет и не будет. – Дисциплина и служба тяготят только разгильдяев. Любой нормальный человек дисциплинирован сам по себе.

– Я честно отслужу свои два года. Но не больше.

– Да, я знаю, ты честно отслужишь свое. – Ремизов хотел добавить, что Фещук – его лучший сержант, но промолчал, подумав вскользь, что пацифисты не могут быть лучшими.

– Товарищ лейтенант, а у нас будет новый замполит роты?

– Да. Уже назначен.

– А что с Черкасовым?

– Выведен за штат полка. В Ташкенте сейчас прохлаждается. Ждет суда, а это дело не быстрое. А может, суд прошел, пока мы здесь зависаем, и наш гвардейский замполит парится на казенных нарах?

– Много ему могут дать?

– Много. Он допустил халатность при выполнении боевого приказа, и именно это привело к гибели людей. Так считает прокурор.

– Но это несправедливо. А вы говорите, служить… – Сержант замолчал. – Там просто все совпало. Это же командир дивизиона стрелял.

– Да, Фещук, здесь я с тобой почти согласен. Там все совпало, одна маленькая халатность совпала с другой, большой. Вот за маленькую судят, большую учитывают как обстоятельство. А разве тебе Орлова и других ребят не жаль?

– Жаль, но их нет, их не вернуть. А замполит… он хороший человек, а его козлом отпущения хотят сделать.

– Вот пусть суд разберется. Суд должен учесть, что мы на войне. Здесь другие правила и другие ценности.

Зашелестела радиостанция. Ремизов повернул голову. Мурныгин быстро натянул наушники и уже отвечал на запрос командира полка.

– Вас, – он протянул ротному наушники.

– Понял, «962»-й. Приступаем к выполнению задачи.

Немытое в течение трех недель, исполосованное потеками пота и рубцами обожженных под ярким солнцем морщин лицо Ремизова сияло.