На комендантском БТР Морозов укатил на командный пункт батальона. Рыбакин проводил долгим взглядом удаляющийся шлейф пыли, вернулся в офицерскую комнату, точнее, блиндаж, налил себе полстакана водки:

– Ладно уж, Аркадьич, что тут до ужина ждать, – проворчал он себе под нос и жахнул со злостью свои отмерянные сто грамм, – и хрен с ними! Прорвемся. Надо все доводить до конца, надо все заканчивать.

Морозов вернулся утром.

– Докладывай, что тут у тебя произошло, – сухо спросил старший поста.

– Ничего не произошло, рабочая обстановка. Вчера пристрелял орудие БМП. Теперь бьет белке в глаз.

– Поподробнее.

– Обычная выверка прицела и пристрелка. А почему ты спрашиваешь?

– По какой цели пристреливал орудие?

– Вон тот дувал, на окраине кишлака. Он заброшенный. Граната точно в центр двери вошла, я в прицел наблюдал. Четко.

– Лейтенант, тут такое дело… – Морозов замешкался. – Ты женщину убил.

– Не может быть! А ты откуда знаешь?

– А ты думаешь, мы в космосе? Мы среди людей. На рассвете из этого кишлака делегация приходила к нашему комбату. Афганцы жаловались. У нас с местными хорошие отношения, я бы сказал, соседские. И что важно, они гарантируют нам безопасность, а мы им – охрану. Так вот, у одного почтенного человека осколком гранаты молодую жену убило, он сказал, что платил за нее большой калым. Комбат предлагал ему деньги, а тот не взял. Плохой знак. И ее родственники тоже возмущены. Правда, старейшина кишлака деньги взял, сказал, что войны не будет, что из-за женщины у них войны не бывает, она, женщина, вроде как вещь, за нее платят отступные. А муж-то ее как раз денег и не взял. У них строгие законы. Их не пишут на бумаге, но зато выполняют.

Рыбакин сидел на топчане, весь ушедший в свои аморфные, похожие на миражи мысли, в них не складывалось ничего конкретного и только меняющийся калейдоскоп видений…

– Ты слышишь меня, Толик?

Тот кивнул в ответ, не отводя глаз от чего-то невидимого, зависшего посреди комнаты.

– Толик, это была твоя граната. Толик, они знают, что это сделал ты. Они так и сказали: «молодой командор с поста».

На третий день ближе к вечеру где-то в глубине кишлака прозвучал одиночный выстрел. Пуля врезалась в косяк двери над головой Рыбакина, когда тот выходил из помещения поста. Сыграли тревогу, в течение пяти минут обработали из пулеметов все дежурные цели. В ответ – ни звука.

– Толик, тебе надо уходить отсюда.

– Ага, в Кабул, в прокуратуру. Там давно меня прохладная камера ожидает. Со всеми необходимыми удобствами.

– Не рискуй. Комбат дергал к себе старейшину, а тот ему, мол, если это месть, то по закону. Хозяин, муж, имеет право мстить. А если он не успокоится?

– Спасибо, Аркадьич. Обо мне давно никто так не переживал и не заботился.

– Что ты, брось. Мы же свои, мы же одной крови. – И в его словах действительно и явственно звучало, что они одной крови.

– Прорвемся, Аркадьич, прорвемся, завтра созвонюсь со следователем, что-нибудь решим.

– Хочешь, я сам с ним свяжусь.

– Не надо, я справлюсь.

Утром следующего дня во время завтрака там же, в глубине кишлака, раздался такой же одиночный выстрел – пуля разогналась в нарезах и, продавливая воздушное пространство, устремилась к цели, Рыбакин, как пришпиленный к сиденью скамьи, вдруг выгнул спину от динамического удара и жуткой боли.

– Толик!..

– Я не прорвался… Я не смог.

Что случится в горах, одному Богу известно, так что надо быть готовым ко всему… Тут главное – солдаты, они – это и есть рота, а он, Ремизов, – только приложение к ней, пусть даже и самое главное приложение. Две недели он командует пятой ротой, в марте он бы и представить себе такого не мог (какой тогда творился хаос и в роте, и в батальоне!), а теперь так прикипел к своим новым делам, к ответственности, к распорядку жизни, как будто так и было всегда, как будто, так и должно быть дальше. Мамонтова и Маркова комбат отправил в отпуск, командиром он собирался оставить Хоффмана, но…

– Вы вот что, лейтенанты, – назидательно прохрипел ротный перед посадкой в «вертушку», уходящую в Баграм, – всех «духов» не перестреляете, не ершитесь, не лезьте на рожон. Не подставляйтесь, одним словом. Ремизов, это тебя прежде всего касается, а то ты со своим большевизмом однажды в чудную попадешь.

– Понял я, товарищ капитан. Спасибо за заботу, – буркнул взводный, не ожидавший к себе такого внимания.

– Понял ты, понял, как же. Костя, присмотри за ним.

– Был бы толк, – с сомнением хмыкнул Хоффман.

– Ну что, попрощаемся, – Мамонтов протянул им свою широкую ручищу. – Открою вам секрет напоследок. После возвращения я не буду вашим ротным, этот вопрос решен. Дадут вам какого-нибудь динамичного, жилистого карьериста из Союза, вспомните тогда своего Мамонта. Я-то вас поберег, хотя вы этого не оценили, оставляю вас живыми и здоровыми. Так-то вот, мамонтята.

Ремизову показалось, что глаза у ротного повлажнели, но тот, не оборачиваясь, уже карабкался по лесенке на борт вертолета. Лопасти винта раскрутились, подняли циклонический вихрь пыли, колеса шасси оторвались от площадки, машина медленно начала набор высоты, а из иллюминатора сияло смеющейся усатой улыбкой счастливое лицо Мишки Маркова.