В роте Ремизова ждали два письма из дома. Одно – от мамы, как всегда короткое, как всегда, эмоциональное, испуганное. В маминых письмах никогда не найдешь новостей, а нескончаемые переживания делали их тяжелыми и напряженными. «Как ты там, сынок?» Лучше бы написала, как цветут яблони на даче, а она опять за свое: «Я знаю, как тебе трудно…» Эх, что она знает… Своей ношей он не сможет поделиться ни с кем, как бы ни хотелось сделать это. Второе письмо пришло от жены. Оно было другим, Ирина писала, как трудно ей самой в этой долгой разлуке, и Ремизов жалел ее, отчего чувствовал себя сильным. К ее подружке из Афганистана приехал в отпуск летчик, он рассказывал про свою, про какую-то другую войну. Его война переполнялась тропической экзотикой, спелыми персиками и дикими обезьянами, а также пакистанской водкой и тоскующими женщинами, укрытыми в паранджу. Хороший парень этот летчик, он ведь не рассказал, сколько сбитых Су-25 разбросано по афганским ущельям, он прав, даже краем война не должна касаться домашних. Но только после его рассказа Ирина приписала в конце письма, что теперь она знает, на что он тратит свои деньги и как проводит время. Ремизов вздохнул, а вертолет, который привез ему письма, увозил на своем борту счастливых людей, они спешили домой. Его захлестнул приступ неразделенной тоски, он тоже мог быть на борту и лететь домой!

Когда Мамонтова и Маркова комбат отправил в отпуск, командиром должен был остаться Хоффман, но…

Выбери себе время отпуска – и выберешь судьбу. Должен был остаться Хоффман, но через два дня старый взводный подорвался на мине. Точнее, не он – его солдат, а все осколки, этот дикий пучок железных ос, ударили ему в лицо. Все случилось как-то обыденно, просто – солдат сошел с тропы, проверенной сапером, сошел и наступил на мину, и до сих пор в ушах стоит крик Хоффмана: «Наза-ад, сука!» Солдат остался без ноги, а он – без лица. Кровавая маска, лохмотья кожи и мяса, выщерблины белых костей… Надо один раз это увидеть, и страх перед минами навсегда станет частью подсознания! Старый взводный лежал посреди минного поля, справа от него из мелких засохших кустиков торчала растяжка противопехотной мины, чуть дальше, через метр, еще одна, только нажимного действия. Теперь он видел их, но ничего не мог сказать, куда-то делся голос, не шевелился язык, онемевшая левая рука не подавала признаков жизни. Кое-как он приподнял правую руку и показал, чтобы к нему никто не подходил, а после, как на последнем вздохе, провалился в глухое небытие.

На полтора месяца Ремизов стал командиром роты. Усачев смотрел на это с сомнением, но что он мог сделать: в пятой роте больше не было офицеров.

Рейд в Пьявушт самый обычный, очередной. Единственное, но существенное отличие в том, что батальон впервые забрасывали на перевалы вертолетами. И, соответственно установившейся традиции, высота поставленных задач опять превышала три тысячи метров над уровнем далекого Балтийского моря. В принципе, для пехоты, уже прошедшей сотни горных троп, в этих высотах и была сама жизнь, проблема же заключалась в том, что вертолеты более пяти человек десанта на борт не брали. Всего-то три тысячи метров, ну четыре, а вертолетчики бубнят про разреженный воздух, турбулентность, ограничение взлетного веса. Только ленивый не материл их за исключительные, почти тепличные условия службы. А кто-то тихо, почти по-детски, завидовал.

– Карпухин, мать твою! – орал во всю глотку Усачев, пытаясь перекричать шум и свист винтов. – Ты что творишь, как это я пятерых среди гор брошу? Их же, как куропаток, перещелкают.

– Не паникуй. Бойцы у тебя обстрелянные. – Командир ведущего экипажа и звена стоял на своем твердо, его утомляли эти наземные сантименты, в его бы шкуре побывали, может, и по-другому запели бы.

– Ты что, не понимаешь? Здесь же почти пятнадцать километров по хребтам. Если что… мы же не доберемся до них.

– Ну нельзя мне брать больше. Лететь я могу и с перегрузкой, но не в горах, черт тебя дери! Здесь сильные воздушные потоки. Долбанет о скалу – и что тогда?

– Не долбанет, ты же мастер. На какой хрен тебе ордена на грудь вешают?

– Мастер, мастер, только когда с земли по мне начнут из пулеметов работать, я ни уйти не смогу, ни маневрировать не смогу. Зажарюсь, как в консервной банке, кстати, вместе с твоими бойцами. И не убеждай!

– Что не убеждай? Это тебе не спецназ!

– Мы же сразу две пятерки сбрасываем. Закрепятся, если что. И мы поможем. Не дрейфь, командир! Не пропадем!

– Смотри, Карпухин.

Все получилось иначе. Первые две группы четвертой роты десантировались удачно, они сразу вышли на связь, вкратце обрисовав обстановку. Любая вертолетная площадка – это более-менее удобный пятак среди завалов камней, среди гребней скал и расщелин, в которых легко расположиться для засады, а если рядом перевал, то вероятность такой засады возрастает. Громоздились эти камни и здесь, удобно подступая к перевалу Пьявушт, их надо было осмотреть или даже использовать, но возглавлявший группы Козловский этого не сделал, а когда его солдаты занимали местность, повернулся к ним спиной. Он изначально совершал ошибку, которую наверняка не допустил бы его погодок Хоффман, но именно того и прозвали старым взводным. На войне не бывает по-настоящему старых взводных, они слишком быстро приобретают опыт и становятся ротными, но чаще так и не успевают его приобрести, выбывают из списков, и хорошо, если не в связи с гибелью. Этот опыт почти всегда тяжел и труден, будь по-другому, его не назвали бы опытом, и приходит он через испытания и мозоли, а кому не повезет – через кровь. Вот и Хоффман ушел.

Перевал к тому времени был прикрыт душманами, здесь встречали одну из банд, которую день назад потрепала артиллерия и другие батальоны дивизии. Козловский об этом знать не мог. Однако ему и его людям в этот день как раз везло. «Духи», а точнее, два обкуренных, уставших от долгого сидения наблюдателя, сразу стрелять не рискнули, хотя дальность позволяла, а потом, когда шурави рассыпались вокруг площадки, стало поздно. Но «духи» тоже вышли на связь, и им приказали наблюдать за этой группой, а стрелять только в случае необходимости. Для поддержки к ним направили команду боевиков, прибыть они могли через час-полтора.

Пара «вертушек» Карпухина вернулась раньше, снова описала круг перед заходом на посадку. Ведомый напарник с легким левым креном пошел вниз и завис над вертолетной площадкой, а очередная пятерка начала высыпаться из бортового люка.

На этот раз «духи» встречали десант с радостным блеском в глазах. Зависший у самой земли вертолет казался «духам» огромной зеленой коровой, а люди, загруженные снаряжением и неуклюже выпрыгивающие из него, – игрушечными целями. Они даже забыли, о чем им говорил инструктор Джалил перед выходом на дежурство, об их главной задаче, наблюдении. Но когда так близко от них завис, вибрируя широким бортом, русский вертолет, стоило ли помнить глупости этого высокомерного араба? Они также забыли, что «вертушки» ходят парой и вторая барражирует почти над их головами. Две автоматные очереди, длинные и жадные, ударили дружно, с азартом, стараясь изрешетить кабину, двигатели и зацепить как можно больше этих неповоротливых людишек, но именно из-за азарта, из-за жадности они оказались неточными. Как ни странно, людишки, которые только что казались удобными, игрушечными целями, ответили им огнем.