— Это разрешение от храмов на ношение оружия, только и всего. Ты носишь меч по праву рождения, мне же приходится это право покупать.

— Что ты хочешь сказать этим? — сверкнул глазами Ив.

— Только то, что ты — нобиль, вот и все.

— А ты — нет?

— Нет.

— Лжешь.

— Как тебе угодно.

— Я не знаю, кто ты такой, — медленно и раздельно проговорил Ив, — но я вижу ясно, как день, что ты лжешь. Ты разбойник и бродяга, у тебя на шее бирки Рондры и Фекса, но ты — нобиль, и все тут. А вот как нобиль дошел до жизни такой, и почему ты выдаешь себя за простолюдина, это особый вопрос, который меня, признаться, очень занимает. Сдается мне, плачет по тебе петелька шелковая…

Грэм усмехнулся. Да этот парень — просто провидец какой-то!

— Может, и плачет. И что же?

— А то, что не смей подходить к Ванде. Хоть пальцем ее тронешь… и я убью тебя.

Озадаченный таким неожиданным поворотом разговора, Грэм некоторое время не знал, что ответить.

— Ты, никак, ее телохранитель?

— Не твое собачье дело.

— Или жених?

Ив выхватил меч так молниеносно, что, не обладай Грэм отличной реакцией, пришлось бы ему распрощаться с жизнью. Увернувшись от сверкающего лезвия, он расхохотался и пустил коня в галоп, направляясь к лагерю. Выругавшись, Ив припустил за ним. Так, на всем скаку, они и влетели в лагерь, словно за ними гнался сам Борон со всеми своими демонами преисподней.

Удивленный их появлением, Оге поднялся им навстречу:

— Вы чего это?..

— Ванда еще спит? — спросил Ив, спешиваясь.

Рыжая головка Ванды показалась из-за полога шатра:

— Нет, не сплю. Что-то случилось? Слишком быстро вы вернулись.

— Случилось, причем дня три назад. Деревню спалили касотцы. Там… в общем, там теперь ничего нет. Совсем ничего. Пепелище.

— Ох, — Ванда озабоченно нахмурилась. — Ни одного дома целого не осталось?

— Ни одного.

— Что же нам теперь делать?

— Ничего. Остаемся здесь, как-нибудь продержимся. Как Корделия?

— Лучше, но еще слаба. Может, все-таки рискнем развести огонь?

— Никакого огня, — решительно заявил Ив. — Касотцы где-то неподалеку…

День прошел в томительном бездействии. Хмурый Ив засел перебирать кольчугу и пытался привлечь к тому же и Оге, но у того все валилось из рук, и он то подсаживался к Грэму и пытался его разговорить, то уходил в шатер, где лежала Корделия, и подолгу оставался там — вероятно, развлекал раненую. Ванда бродила по лагерю с унылым видом и совершенно не знала, чем заняться. Ее определенно снедала какая-то тревога, нараставшая с каждым часом, и девушка не считала нужным ее скрывать. Ив, занятый своей кропотливой работой, изредка поглядывал на нее, и по его глазам, и даже по его молчанию было ясно, что его беспокоит то же, что и Ванду.

Грэм же развлекался в основном тем, что наблюдал за своими новыми знакомыми — поодиночке и группами. Очень скоро у него сложилось отчетливое впечатление, что медейцы — во всяком случае, эти трое, Корделию он так еще и не видел, — знакомы с самого детства, а может быть, даже и росли вместе. У них было полно общих знакомых и общих воспоминаний, они понимали друг друга с полуслова. Особо близкие и доверительные отношения, похоже, были между Вандой и Оге; например, Грэм видел, как рыжий медеец присел рядом с девушкой, грустившей поодаль на большом круглом камне, и по-свойски обнял ее за плечи, словно утешая. Головы их сблизились; почти соприкасаясь лбами, они о чем-то тихо переговаривались. Наблюдая эту сцену, Грэм вдруг ощутил неприятную, почти болезненную тяжесть на сердце; чувство это было новым и незнакомым, и далеко не сразу он сообразил, что это — ревность. С ревностью он до сих пор не сталкивался, хотя бы потому, что никогда еще не любил… Ну вот, подумал он, не хватало еще влюбиться! Нашел тоже место и время…

Вечером из шатра, с Вандиной помощью, выбралась Корделия. Взглянув на нее, Грэм только головой покачал — это было создание, совершенно не приспособленное для далеких путешествий — тоненькая девочка с нежным, почти прозрачным лицом, с огромными серыми глазами, с волосами бледного золота, заплетенными в косу, и с плавными, неспешными движениями. Представить ее в кольчуге, в гуще битве, с оружием в руках было просто невозможно. Но ведь как-то ее ранили?.. Какая же беда выгнала ее из родительского дома, заставила пуститься в дальний путь? Ей бы сидеть в беседке, увитой плющом, и перебирать струны арфы, вторя соловьиному пению; или скользить по паркету в бальной зале, в наряде из невесомого шелка, с цветами в волосах… Даже мужское платье выглядело на ней дико…

На Грэма она посмотрела с любопытством, но без неприязни. Нежным тихим голосом задала несколько вопросов — в основном о его родных краях, о семье. Оказывается, она бывала в Наи; ее семейство водило дружбу с несколькими тамошними семьями. Грэм мысленно похвалил себя за то, что не назвал медейцам свою фамилию — не доставало еще, чтоб оказалось, что Корделия знает его отца. На ее вопрос о семье он ответил, что отца почти не помнит, мать его тоже умерла рано, и он воспитывался при храме.

— Так ты, должно быть, умеешь читать? — полюбопытствовала Корделия.

— Умею, храмовники научили.

— Ты очень хорошо говоришь по-медейски, — похвалила она. — Нашему языку ты тоже в храме обучился?

— Нет, медейский я уже выучил сам, позже. Да и говорю на нем, на самом-то деле, неважно.

— Я немного знаю наи, — перешла она вдруг на его родной язык. — Но он тяжело мне дается, у вас очень сложное произношение.

Грэм улыбнулся.

— Про нас говорят, что мы не говорим, а заикаемся.

— Да, есть такое, — смущенно засмеялась Корделия.