– Но Лилия все равно не верила.

– Да, все равно не верила, – повторила Татьяна, – и поэтому решила позвать вас. Я думаю, вы – ее последняя надежда. Вы знаете, как тяжело она болеет?

– Знаю.

– Ее старшая сестра Дорика сказала мне, что у Лилии нет шансов. – Татьяна достала платок и вытерла набежавшую слезу. – Вы понимаете, как это ужасно? У нее нет шансов. Ни единого.

– Она мне об этом сказала. – Дронго вспомнил, что не успел переодеться после обеда. Обычно он менял рубашки два раза в день и поэтому всегда возил с собой десять-двенадцать рубашек. Он вообще был привередлив, став с годами несколько брезгливым. Нижнее белье Дронго не доверял никому, предпочитая лично загружать стиральную машину, которая не только стирала, но и сушила выстиранное. Одиночество имело свои плюсы и свои минусы, он привык к самостоятельности, и люди вокруг иногда слишком сильно раздражали его. Любимым видом отдыха было не только чтение, но и возможность продумать ситуацию, вычислить возможного преступника. Чтение в Интернете его раздражало, было слишком много ненужной информации, и поэтому он любил старые книги, пахнущие бумагой и кожей.

Извинившись перед своей собеседницей, Дронго поднялся наверх и переоделся. На столике стоял его любимый «Фаренгейт». Уже сколько лет он пользовался этим парфюмом! Все остальные, которые он перепробовал, не соответствовали так точно его характеру и его отношению к жизни. Улыбнувшись, он прыснул парфюмом на запястье и вышел из номера.

Фешукова ждала его внизу. Они пошли к выходу из гостиницы, и она предложила дойти до ближайшей автобусной остановки.

– Лучше вызовем такси, – возразил Дронго. – Вы же говорили, что нам далеко ехать.

– Минут двадцать пять, – согласилась Татьяна.

– Тогда однозначно на машине, – Дронго решительно направился к портье.

В ожидании заказанного такси они вышли на улицу. К отелю подъехали два автомобиля с офицерами, одетыми в иностранную военную форму.

– Это гости из НАТО, – пояснила Фешукова.

Офицеры, весело переговариваясь, вошли в отель. Дронго проводил их долгим, задумчивым взглядом. И в который раз подумал: интересно, когда Горбачев начинал свою перестройку, он предполагал такую ситуацию? Предвидел, что стремление людей к свободе обернется такими потерями, мог предугадать, чем закончатся его «эксперименты» для собственной страны? Она не просто исчезнет с политической карты мира, миллионы людей потеряют свою Родину, миллионы других окажутся за рубежом нежелательными иммигрантами, миллионы соотечественников в одночасье потеряют все свои сбережения, превратившись в обреченных на нищенство людей. Мог ли он предвидеть, что распадется Югославия, исчезнут Чехословакия и ГДР? Мог представить, что в Прибалтике появятся офицеры НАТО, а вокруг России возникнет пояс недружественных государств? Что стремление одних народов к свободе, а других – к справедливости обернулось для России самым страшным потрясением за всю ее многовековую историю? И дело не в потере привычного имперского статуса, Россия все равно остается самой большой страной в мире. Дело было в людях, лишившихся прошлого и будущего, дело в народах, многие из которых были выброшены в феодализм, дело в десятках миллионах людей, оказавшихся выбитыми из колеи нормальной жизни.

– Вы о чем-то задумались? – поинтересовалась Фешукова.

– Обратил внимание на надписи в отеле, – улыбнулся Дронго. – Они на трех языках – латышском, английском и русском. А в большинстве других мест они только на двух языках – латышском и английском.

– Здесь раньше тоже были надписи только на двух языках, – ответила Татьяна, – но из других стран бывшего Союза сюда приезжают слишком много гостей, особенно из России. Решили, что будет правильно, если напишут на трех языках.

– Экономическая целесообразность диктует свои законы, – улыбнулся Дронго. – Кажется, пришла наша машина.

Они сели в автомобиль, и Татьяна назвала адрес дома Рябова. Когда они отъезжали от отеля, к нему подъехали еще две машины с гостями из НАТО. Дронго обернулся, посмотрел на них, но ничего не сказал.

– Вы раньше бывали в Латвии? – спросила Татьяна.

– Много раз, – ответил Дронго, – мне очень нравилось ходить по вашему городу. Я вообще любил бывать в Риге. У меня здесь было много знакомых. Но одних уже нет, другие уехали, третьи – умерли. И моей старой Риги не осталось. Наверное, так и должно быть, ведь любой город со временем меняется, а после моего первого приезда сюда прошло уже больше двадцати пяти лет.

– Да, у нас многое изменилось, – согласилась его спутница, – особенно сложно стало после вступления в Евросоюз.

– Почему?

– Выросли все цены, – пояснила она. – Я занимаюсь книжным бизнесом, и у нас самые большие трудности. Мы не можем конкурировать с русской книгой, здесь она продается в огромных количествах и ее привозят из России. Не можем конкурировать и с книгами на английском, немецком языках. Наши издания на латышском выходят таким маленьким тиражом, что они не окупают никаких затрат. Тем более затрат на переводы, покупку прав, издание книг. В общем, положение не очень.

– Мне говорили, что у вас проблемы с русским языком, – сказал Дронго, – но насколько я могу судить, в Риге все говорят или хотя бы понимают русский язык.

– Это проблема с нашими школами, – пояснила Татьяна.

– Я знаю. Извините, что затрагиваю такую щекотливую тему. Я понимаю, что вы гражданка Латвии и не должны мне отвечать. Но мне кажется, что право каждого человека выбирать, в какой школе ему учиться. Если хочет в русской, то должен учиться в русской. Да при желании хоть на суахили. Безусловно, что в школах должны преподавать государственный язык, и он должен быть везде приоритетным, но разве плохо, если граждане вашей страны будут знать еще и другие языки?

– Там все слишком сложно, – ответила Фешукова, – все не так просто, как вы думаете. У многих людей до сих пор нет гражданства…

– И у меня нет гражданства, – повернулся к ним водитель, – вы правильно говорите насчет школ. Я вам так скажу, пусть каждый учит тот язык, который хочет. А латышский мы все знаем, иначе пассажиров потеряем. Есть такие, которые принципиально по-русски говорить не хотят, и мы их понимаем. Но вообще-то они нас всех обманули. Говорили, что мы должны их поддержать в девяностом, и тогда все будет хорошо. Я сам белорус по национальности, мой отец переехал сюда еще в сорок шестом. Но он был офицером, и сейчас нам не дают гражданства.