Шрифт:
– Только получше укутайте, мне в дорогу.
Темный был городок под темным небом, и хлестало из этой тьмы мокрыми хлопьями. Клетками частых окон светились в мути корпуса фабрик. За ними было черно. Гарью и кислотой понесло от химического завода. У моста, с чернеющими полыньями, запрудили дорогу высокие подводы с хлопком, и пришлось подождать, пока они проползали в криках.
Сушкин глядел на полопавшиеся с натуги кипы, – и не грязные кипы были перед глазами, а светлое Наташино платье. Голубые глаза Наташины – вот оно, небо-то! – глядели из этой тьмы. Будто только вчера водил он ее по узким железным лестницам корпусов и восторженно говорил, как из грязного хлопка, в когтях и тисках машин, рождается светлый батист, из которого сделано ее платье…
…Столько надо сказать, что за этот год пережито! И про Шеметова, и про милого капитана… А ему еще долго ехать!
На Мироноснцкой улице Сушкин велел остановиться. Высокие окна особняка, с высокими елями в палисаднике, были освещены, и в одном из них он заметил знакомый облик. Даже зазвенело в пальцах.
– Здоровы?.. Наталья Ивановна? – спросил он отворившую горничную.
– Натальи Ивановны нет… – сказала горничная, не Паша. – Они в Ташкенте теперь…
– В Таш…кенте?! – не понял Сушкин.
– Да уж с месяц уже будет, как уехали… Ольга Ивановна дома.
Не понимая, Сушкин вошел в переднюю и увидел Ольгу Ивановну. По-особенному она на него взглянула – показалось ему.
– Вы?! Вот неожиданно… – сказала она, и по этому восклицанию, и по выражению лица ее Сушкин понял: что-то случилось.
– Входите же…
Он снял шинель, путаясь с шашкой, и прошел за Ольгой Ивановной в малиновую гостиную, с чугунным литьем на столиках и камине, с кудрявым ковром, на котором по-прежнему дремал Бретто, едва видный в слабом свете из зала. Сушкина охватила мучительная тоска, когда он вошел в гостиную.
– Наталья Ивановна… в Ташкенте?
Ольга Ивановна сказала:
– Сейчас я вам все объясню… Луша, зажгите огонь.
Сушкин сел, заставляя себя быть твердым, и ждал, пока горничная возилась с лампой. Ольга Ивановна была все та же, вялая и бескровная, «лимфа», как ее шутливо называла Наташа. Она все так же куталась в пушистый платок, и Сушкину показалось вдруг, что все это шутка, как это бывало раньше, и что она сейчас улыбнется и скажет медлительно и певуче: «ну, конечно, до-ма… где же ей быть!»
Но Ольга Ивановна с грустным лицом сказала:
– А Ната в Ташкенте… Она вышла замуж.
– Вы шутите… – и по ее лицу понял, что она не шутит.
– Вот уже скоро месяц.
Он не мог ничего сказать, он только помял ладони и оглянул комнату. Ольга Ивановна повела зябко плечами.
– Так случилось… Ната считала себя свободной… Но как вам больно!
– Да, конечно… – сказал Сушкин, ничего не соображая.
– Конечно, она знала ваше чувство… – продолжала Ольга Ивановна, словно хотела предупредить, что сейчас скажет Сушкин, – но… она не могла написать. Ведь вам и так нелегко там…
– Да, конечно… – сказал Сушкин растерянно, – но лучше бы!
– Что же делать, так уж, видно, судьба… Ей уже двадцать два года, а…
Он понял, что она хотела сказать.
– А на войне все может случиться… – сказал он с горечью. – Так… За кого же?!
– Вы его знаете… Иванов, агроном. Товарищество наше поручило ему хлопковые плантации в Ташкенте.
Наступило тягостное молчание.
– Ну… передайте вашей сестре… – сказал, подымаясь, Сушкин и не мог найти слова. – Да… так все непрочно в жизни… – повторил он неожиданно для себя слова капитана Грушки. – Зато теперь… прочно!
– Что же вы так скоро?
– Я прямо с поезда…
Снег все хлестал мокрыми хлопьями. Опять плыли темные и светлые дома, переулки с заборами и черные деревья. «Но как же?.. – спрашивал Сушкин с болью, – но как же это могло?..» Выехали на Полевую, и тут он вспомнил, что едет к матери. Поглядел на мокрый пакет с цветами. «А это куда?»
– Погоди… – сказал он извозчику.
«Куда же это?» – старался понять он, словно это теперь было самое важное. Подумал: «маме?»
– Поезжай назад.
…Маме! Теперь можно и маме!
– Да поезжай же! – крикнул он на извозчика и даже топнул.
Они проехали несколько кварталов и опять попали на Мироносицкую, к высоким елям.
– Назад!
– Да куда же вам, барин, надо?
Сушкин взглянул на его недоумевающее лицо. Но куда же отдать? На соборе отбивали часы.
– Ступай на площадь!
Он хотел было вернуться и оставить цветы и коробку Петровым, но сейчас же и передумал. Потом ему вдруг показалось проще – поехать к мосту, где полынья, и бросить. Но и это откинул.