За день до выезда, часа в два ночи, Константин Андреич проснулся. Лаяли собаки. Они часто лаяли ночью, но сегодня особенно. Взяв палку, одевшись, он вышел.

Была луна.

Светло синея, падала тень от дома; яблони оплетались узором ветвей, как легкой сеткой; белели следы.

Глядя на Сириус огнистый, вольно дыша, Константин Андреич шел ко флигелю. Его удивило, что дверь отворена. Собаки стояли полукругом. «Есть там кто-нибудь? Свой? Чужой?» Он приостановился. «Вернуться, взять револьвер?» Но внезапно легкая, внутренняя веселость прошла по нем, как бы подталкивая, и, велев собакам молчать, он вошел в сени. Тут же стало ясно, что есть, и еще раз внешний голос сказал: «Уходи», но более сильное, склонное к решительному, толкнуло войти. Во второй комнате, освещенной луной, стоял человек, роясь в комоде. Услышав шаги, заметя вошедшего, он передернулся, сразу отпрянул в угол, и в его руке метнулось что-то. Константин Андреич не успел рассмотреть – огнем разорвало сумрак, ударило, незнакомый бросился в другой угол. Константин Андреич замер: «А-а, это меня убивают». Снова то же чувство, ясное и мирное, прикрепило его к месту. Неизвестный вторично щелкнул, но не выстрелил. «Осечка! Все равно, сейчас третий…» Человек бросил оружие. Кинулся к стулу, тяжко сел, подперев голову руками.

– Бейте меня, – сказал глухо. – Берите.

Потом вдруг закричал:

– Дворню зовите, вяжите, что ли. Надоело мне. Околевать надо. Будет.

– Это вы хотели меня убить, – сказал Константин Андреич. – А я вовсе не собираюсь.

– Да, я два дня не ел… Нисколько бы не пожалел, если б вас подстрелил.

– Время есть еще. Можете исправить ошибку.

– Не глумитесь надо мной, вы! – вскрикнул неизвестный, подойдя совсем близко. С виду он походил на «сознательного рабочего»; бледный, тусклые глаза. Под пальто синяя рубаха.

– Надоело все, слышите? Прятаться устал.

Константин Андреич удивлялся: смерть, выстрелы, револьвер– сразу отошло и осталось сзади, а сейчас перед ним молодой и довольно нелепый человек, с большою тоской – просто кто-нибудь из его прежних знакомых, «товарищ Семенов».

– Ах, Боже мой, Боже мой! – произнес он только. Семенов помолчал, потом спросил:

– Что ж вы меня не берете?

– Бросьте глупости! Куда там еще вас брать… Ваш пистолет не устрашает меня… хотя стрелять по мне бессмысленно…

Не зная, что делать, они мялись.

– Дайте мне поесть, – сказал Семенов.

– Идем.

Семенов шел сзади. Он, видимо, пал духом, и сейчас его мог бы взять малый ребенок.

– Что же вы думали найти в комоде?

– Мало ли что. Впрочем, это глупо было, конечно. Я просто умираю от холода… вообще от всего. С большой дороги завернул. Нет ли у вас водки?

Константин Андреич зажег в столовой лампу. Посетитель сел, выпил несколько рюмок. На вопросы отвечал угрюмо.

– Не все ли вам равно? Был политическим, матросом, за границей… Сидел. Бежал, теперь ищут. Где-нибудь дорогой сдохну.

– А товарищи?

– Нету товарищей. Посидев немного, улыбнулся.

– Мне теперь каюк пришел. Я знаю. Много на своем веку колобродил, в каких историях ни бывал… только выходит мне конец… Впрочем – скучно, если 6 иначе. Я иду сейчас вперед, размышляю: вот она меня хватит – и лягу. Бывают старые собаки: вздыхают по вечерам, как люди. Конец свой знают. Я такой же.

– Да можете ж работать… ну просто, по-человечески?

– Нет. Состою под судом, скрываюсь. И суд – военный.

Константин Андреич глядел на него. Правда, в нем было роковое. Тусклость глаз и легкость, с какою он говорил, напомнили ему, как он сам входил во флигель.

«Что ж, пожалуй, прав он».

Семенов закурил. В глазах его было теперь желание бравировать.

– Когда вешают, вовсе не страшно. Говорят, даже приятная смерть. А признайтесь, струсили, как я в вас запалил?

– Не особенно. Почему вы думаете, что только у вас привилегия… насчет смерти, всякой такой вещи? Хотя, конечно, я выстрелов не люблю.

Семенов смеялся.

– А знаете, у меня в кармане еще револьвер есть, другой?

– Ну?

– А если я…

Он вдруг вынул его и положил с собой рядом.

– Если я вас все-таки убью. Константин Андреич обозлился.

– Вам угодно меня пугать? Извольте убрать сейчас же, слышите вы?

Он ударил костяшкой пальца по столу, схватил Семенова. Но тот уже сдался. Опять усмехнулся – теперь мягко, чуть конфузясь даже.

– Нет, – сказал тихо, – зачем вас убивать? Глупость это.

Через несколько времени стихли оба. Семенов сидел понуро. Что-то в нем стало роднее, как бы ближе и мягче.

– А иной раз думаешь: ведь всем собой шел… на лучшее! Понимаете? Ну, погибну, – а ведь сколько во мне было? Неужели ничего из крови моей не выйдет? Из земли, кровью удобренной? Ведь за всех шел… Это я теперь… так… отчаялся!

Константин Андреич молчал. Ему вспомнилось: маленький еврей-социалист, раненный из засады в столице. Перед тем долго скрывался у них в городской квартире. В очках, робкий, – геройски прикрывавший товарищей собственным телом. Ему прострелили живот; он не мог переваривать пищу, лежал с почернелым лицом, с кругами синими, крепко пожимал руку навещавшим. Задыхался и говорил, улыбаясь: «Движение растет, бессомненно». И кроме легких – задыхался от счастья. Но когда полубольной, чуть оправившись, уезжал на родину, в старом пальто Константина Андреича, – на прощанье поцеловался с Наташей, заплакал по-детски, сказал: