В ресторане пили кофе. Подали бенедиктин – душистую жидкость, глубоко настоянную самой природой. Туманова вздрагивала.

– Дивная вода. Все тело избито, как остро, солоно! Если б не вы, я совсем уплыла бы. Как дельфины. Что за чудо – нырять дельфином!

Ветер усилился. Теперь волны ухали, руша кипящую силу на берег. Пыль, соленая, жгучая, взлетала туманом.

Федя тоже пылал. Давно не видел его таким Константин Андреич.

– Константин, – говорил он, – знаешь Капри? Monte Solaro [22] видел? Там цикламены цветут на самом верху, в камнях… И Сицилию видно. Вниз – отвес. Понимаешь? Бог мой, иногда, засыпая (когда бывает очень хорошо), думаешь: лечь там на край, и с края… вниз. Как захватывает дух! Весь замлеешь. Верно, задохнешься… пока долетишь. Как метеор!

Константин Андреич ответил не сразу.

– Туда надо идти с той, кого любишь. И в лучший момент…

Он показал рукой вниз. Помолчали.

– Так.

Все глянули друг ну друга. Потом сразу опустили глаза, – точно перед чьей-то большой правдой.

– «Потому что есть минуты твоего торжества, человек».

– «И твоей смерти».

Долго еще не сходил с них штиль. Это секунды пробыли они в общении; а когда очнулись, разговор порвался. Стали собираться. Константин Андреич уезжал отдельно, – пожимая ему руку на прощанье, Федя нагнулся, шепнул: «Мы решили с ней все. Понимаешь?»

Он кивнул.

Вечер выдался красный. S. Maria [23] тонула в пламени: ее абрис был тоньше, круглей, заливаемый огненным потоком.

Кровавела и вода.

Константин Андреич сидел один в своем отеле, у вокзала. В окно виднелся закат, дворик, белье висящее, черепичные крыши, коты, пара прачек внизу, травка. Это резко напоминало о чем-то, надвигая тяжесть на душу. И вообще ему было плохо. Пробовал валяться на постели, зажег свет, читал. Но мешал бередящий красный цвет, и, промучившись часа два, он спустился вниз. Никого не хотелось видеть, ни Климухина, ни шестидесятника, с которым вчера они были в соборе. Он ужинал один, в пустой столовой отеля. Ел суп, запивал ризотто вином, но знал, что все не так, не то.

Довольно поздно вышел. Была луна. «Какая гадость, – думал, – Венеция при луне!» – и вдруг улыбнулся, вспомнив, что именно такую Венецию видел в Москве, в одном трактирчике: с гондолами, луной.

«Маскарад, опера!» Действительно, в узких уличках висели фонари таверн, матросы сновали, и, закутавшись в шали, на деревянных каблучках, постукивали ножками венецианки. Он смотрел на двух таких, – они шли под руку; луна блестела в маслянисто-черных волосах; от фигур падали тени. «А, тени… вот как». Он соображал. «Тени… – это я». И теперь ему стало ясно. «Натали, – сказал он себе, – Натали!» От этого слова захватило дух. «Да, я призывал вас тогда, на море, думая, что тону. Я вас хотел видеть». Но сейчас ему смертно захотелось взять ее руку теплую, прижать к щеке, поцеловать. За жизнью она с ним вечно; но ведь он человек! «Хорошо, а волос ее не увижу? Родинку на руке?»

Тысяча мелких, телесных черт встала: голос, запах, слова, где столько прелести женской, – в их несвязности, а вместе – уме. Ничего нет.

Тьма, чужбина, водяной этот город, и до утра ты будешь слоняться по закоулкам. Видишь – отразилось небо в канале, он полон звезд, глубина его сияет. Может быть, тебе пойти туда? Но ты сядешь у парапета, сожмешь голову руками и будешь твердить одно.

И он сидел, в глухой час, когда все уже спали – пустынна Венеция ночью! – один изнывал над водой. «Натали, Натали!» Потом вставал, прохаживался, вновь садился.

Лишь к заре немного утих. Пред восходом, усталый, облегченный слезами, – увидел светло летевшего голубя. Не быстро неслась птица, как бы зная свою непорочность. Скрылась на востоке. Он следил за ней. Потом пошел домой. «Есть поверье, – думал, – что голубь – это человеческая душа. Дай Бог, что так!»

Климухин сердился. Было поздно, скоро запиралось кафе, а никто не знал, сколько выпито вод, кофе, ликеру. – Русские всегда так. Ну что бы запомнить… Alfredo!

Кроме Феди, мужа, была еще русская компания. Климухин устал, был раздражен – сегодня весь день помогал дамам в покупках, выручал земляка деньгами, – тысяча дел.

Alfredo не надул. Пошумев, посмеявшись, расплатились. Поднялся и Федя. Его удивило, что сидит муж, – Туманова давно спала в отеле. Когда он протянул ему руку, тот удержал ее и сказал: «Можете вы остаться со мной? Я недолго задержу вас».

Федя остался. Туманов спросил еще ликера.

Уже светало, электрические шары бледнели. Светло-кофейный тон лег на все. Лицо мужа казалось желтее, он надвинул шляпу на лоб.

– Я скажу вам весьма немного (правой рукой он гладил пальцы на левой). У меня есть жена… которую любим… оба… мы…

Шляпа сдвинулась. На Федю смотрели большие глаза, с кругами внизу.

– И если мы двое, то надо решить, кто же именно…

Федя отхлебывал. Ликер золотел. Пальцы мужа стали вздрагивать.

– Я хочу сказать: кому надлежит соединить свою жизнь с ее жизнью.

– Тому, кого она любит.

Зеленовато, как бы электрически, блеснули глаза мужа.

– То есть, разумеется, вам?

– Если прямо говорить: да.

– Вы ошибаетесь. Она любила меня восемь лет, и, пока я жив, вам не видать ее.