– Спасибо за гостеприимство. Больше уж не увидимся. Бессомненно.

Все тогда ревели. Он умер через два месяца от раны. Семенов встал.

– Я иду, прощайте. Спасибо.

Константин Андреич предлагал ночлег. Он отказался. До большака шли вместе.

– До свиданья, – сказал Семенов. – Вы провели странную ночь. Правда?

Он дал ему денег. Тот взял, поблагодарил, зашагал под блистающим небом навстречу Медведице. Луна зашла. Ночь темно синела. Константин Андреич возвращался. Ему казалось, что сегодня ему дан последний напутственный привет родины. Голос этого привета был внятен. Так слышал он его, что клубок подкатывал к горлу, на глаза шла едкая слеза. Упал бы на эту землю мерзлую, дорогую, бедную землю, прижал бы к сердцу…

«Мать, – когда раскроется твоя правда?»

Из Вены поезд отходил утром, в семь часов. Константин Андреич с Федей лезли в вагон.

– Venedig?.. gerade? – бормотал Федя. – Aber, Herr Trager… [18]

Но «хэрр трегер» мало обращал внимания на человека третьего класса; да и вещи Федины были плохи: чемоданчик и плед в ремнях, который он никогда не мог толком завязать.

Маленький человек в глубине вагона поершился слегка: «Ну, конечно, русские, языков не знают». Он был довольно полн, выглядел шестидесятником.

– Не можешь себе представить, как мне трудно даются эти немцы, вокзалы… – Федя отирал лицо, успокаивал волосы. Но сиял, видимо, радовался езде, Италии.

– Gerade-gerade, а ныне вечером в Венеции будем! Константин Андреич тоже радовался. Воздух плеснул в лицо – светлый, вольный; дали раскрылись; направо замок, впереди Земмеринг, поезд марш-маршем.

В полупустом вагоне чисто, совсем славно, только жестко немного – третий класс. Зато дух бедности, здоровья.

– Ну, хорошо, когда же ваши будут? Федя сразу заиграл.

– Думаю, дня через два. Подошел шестидесятник.

– В Понтеббе придется брать доплату. Там до Венеции вторым надо. Вы туда же? Давайте знакомиться.

Он улыбался. Их беззащитность умягчила его.

– Как все почти русские, вы едете без достаточной подготовки. Это сразу видно.

Константин Андреич вздохнул.

– Вот Федор Иваныч любит Леонардо. Шестидесятник глянул на Федю, – ласково, но не поверил.

– Волынского читали, наверно. Молодежь всегда так. Классиков не знают, а все только бы помоднее. Леониду Андрееву поклоняетесь?

– Конечно, я не подготовлен, – сказал Федя. – Но… меня ужасно тянет сюда. Ведь только двое – Данте да Леонардо (а Микель-анджело?) – ведь это… это, мне кажется, половина мира.

Шестидесятник подымил.

– Правильно.

– Хорошо, я неуч. Да, ведь, Италия не хуже от этого?

Шестидесятник акцептировал. Вообще он скоро обошелся, бросил ершение, – оказался даже приятным шестидесятником.

Назвал отель в Венеции, давал советы; дорогою рассказывал.

– Это река Мур. Горы называются Земмеринг – замечательные туннели; видите лесопилку внизу? Мы три раза объедем ее, все в гору.

Так шел день; на станциях выбегали, тянули пиво с сосисками на лету, Федя путал крейцеры. В Тироле принимал немцев за охотников, – у всех были зеленые шляпы с пером.

– Это Вильгельм Телль так носил, – сказал Константин Андреич.

Шестидесятник хохотал, глумился над Федей, «охотниками».

– Вы здесь, батюшка, этих охотников до самой Понтеббы увидите.

За Леобеном стало хмуриться; виднелись Альпы, дальние, со снегом. Все немного устали. Болтали немцы, сизел трубочный дым. Федя задремал. Его лицо было бледно, еще тоньше и как бы трепетней; под глазами обозначились провалы. Константин Андреич смотрел на него – что-то было в этом юноше не совсем обычное. «Как он спит, точно надолго уснул, надолго». И вдруг ему показалось, – такой же он будет в смертный свой час. «Фу, я вздор все думаю». Он отвернулся, стал глядеть в окно. Вдали шли горы; перед глазами были огромнейшие, в снежных верхах; из-за них клубились в облаках солнечные лучи; беспрерывно ходило что-то над ними, переливались цвета, и горы внезапно золотели; потом оранжевели. «Верно, Бог являлся на таких горах, наверно так… И Моисей, вероятно…»

– Вы ментор этого молодого человека? – спросил шестидесятник.

Константин Андреич улыбнулся.

– Да, я тень, сопровождающая его.

После он спрашивал себя: почему сказал: «тень». И не мог объяснить. Но чувствовал, что сказано верно.

Облака на небе были бледны; в канале они отражались слабым реяньем: жемчугом отливала вода – на всем тусклый, бессолнечный день, смягчавший гамму Венеции.

У Риальто пароходик, где плыли Федя с Константином Андреичем, застопорил; среди вошедших был худой человек в берете; костюм его из грубой ткани, серый, изящный; чуть рачьи глаза.

– Константин Андреич! Да вы же ведь это! Константин Андреич тоже вскочил – кинулись целоваться: так, от удовольствия встречи.

– Я смотрю, вижу: он! Ну, бывайте здоровы. Знакомясь с Федей, он назвал себя:

– Климухин.

Константин Андреич прибавил:

– Венецианец. Климухин захохотал.

– Ты держись теперь, Федя, – сказал Константин Андреич, – он тебя убьет, если плохо скажешь о Венеции.

Климухин заложил ногу за ногу, закурил; показал при этом необыкновенную обувь.