–  Мамка-то захаживает?

–  Да, намедни была, провела со мною время от обеда до ужина.

–  Ничего, здорова?

–  Ой, такая красивая, как Царевна Лебедь!

У родителя пересохло во рту. Он налил себе пива из жбанчика, сделал несколько коротких глотков. Мальчик произнёс:

–  А давай ея на завтра на обед позовём? Галицкий правитель насупился:

–  Ни к чему. Не нужно.

–  Ты не хочешь ея увидеть?

–  Не хочу. Не знаю.
– И опять отпил.

–  Может, опасаешься?

Брови у отца удивлённо вспрыгнули:

–  Я? Чего?

–  Что опять полюбишь ея. Как раньше. Помолчав, Ярослав ответил:

–  Может, и боюсь.

–  Что же в том дурного? Мы тогда будем вместе трое.

–  Я не волен в сём. Галичане не поймут и осудят.

–  Эка жалость! Что тебе до всех галичан?

–  Я им князь. Я им как отец.

–  Но допрежде отец ты мне. Кто тебе дороже?

–  Так нельзя рассуждать. Долг превыше любви.

–  Кто это сказал? Ничего на свете нет превыше любви. Осмомысл отрицательно покачал головой:

–  Но моя любовь не освящена Богом.

–  Бог благословляет любую любовь.

Искренне растрогавшись, он привлёк Олега к себе, обнял и прижал к сердцу. Нежно прошептал:

–  Мальчик, мальчик мой! Ты, конечно, прав. Я и сам так всегда считал. Но обычаи и поверья сильнее нас. Мы не вольны действовать по свободному произволу. И тем более правящее семейство, на виду у всех. А ребёнок воскликнул с горечью:

–  Что ж, давай, делай нас несчастными!..
– Посидел, насупившись, но потом его осенило: - Хочешь, бросим кости? Коли выйдет у меня больше, позовём маменьку обедать. Коли у тебя - то не позовём. Пусть решает жребий!

Рассмеявшись, родитель дал согласие:

–  Хорошо, будь по-твоему.
– Кинул кубики с точками в бронзовый стаканчик, поболтал, потряс и выкатил на серебряное блюдце. Получилось вот что: два по шесть, третий - пять.

–  Ох, семнадцать!
– приуныл парнишка.
– Мне не обыграть.

–  Нет, попробуй.

Было видно, что сын волнуется: и мешал нетвёрдой рукой, и шептал над стаканчиком что-то заговорщицки, даже поплевал в него, - наконец накрыл блюдцем и перевернул. Поднял медленно.

Кубики лежали все тремя шестёрками.

Ярослав смутился, а Олег начал танцевать и хлопать в ладоши:

–  Вышло, вышло! Бог помог! Ты не можешь теперь не выполнить!

И Трезорка прыгал вокруг него, ласково потявкивал. Князь проговорил:

–  Ну, деваться некуда, надо приглашать.
– А в сердцах подумал: «Боже, что я делаю?» - Завтра же с утра пошлём человека.

Мальчик возликовал:

–  Любо, любо! Тятенька, родной, дай мне руку твою облобызать.

–  Будет, не дури. Коли хочешь - поцелуй в щёку.

–  С удовольствием!

Накануне обеда Осмомысл одевался сам, сидя перед зеркалом (вычищенным до блеска серебром в ободке), подстригал усы и расчёсывал бороду, даже маленький прыщик выдавил на ноздре. Золотистой пилочкой правил ногти. За обшлаг рукава сунул изумруд. И, надев шапку с оторочкой, вышел.

В те далёкие времена все обедали рано - около полудня. Но метель пока что не прекращалась, света белого не хватало, и в большой пиршественной гриднице по углам горели светильники. У стола стояли Олег и Настасья. Мальчик улыбался широко и открыто, радуясь случившейся встрече, а зато внучка Чарга выглядела бледной, озабоченной, не решаясь глаз поднять. Сев на тронное место, галицкий владыка сказал:

–  Здравия желаю. Можете садиться.

Слуги засуетились, начали накладывать блюда в тарелки, наливать питье. Тягостная пауза затянулась. Первым нарушил её Олег:

–  Тимофей считает, что метель на убыль пошла.

–  Да, похоже на то, - согласился князь, разрывая руками крылышко фазана.
– Коли так и будет, завтра же поедем охотиться.

–  А меня возьмёшь?

–  Нет, тебе ещё пока рано. Лет с тринадцати, может быть… Коли доживём.

–  Отчего не доживём?
– удивился мальчик.

–  В жизни бывает всяко… В Галиче боляре бунтуют: недовольны указом о молодшем наследнике и моей поездкой в Тысменицу.

Тонким голосом Настенька спросила:

–  Не уехать ли мне отсюда? Для всеобщей пользы? Ярослав, помедлив, ответил:

–  Для меня пользы в том не станет. А во имя сына останься.
– Пригубив из кубка вина, с невесёлой полуулыбкой отметил: - Да и ехать тебе разве есть куда?

Женщина заплакала, наклонившись к блюду. Вытерла платочком покрасневшие веки, пересилив себя, тяжело вздохнула: