–  Что-то нет конца нашему пути, - сетовал наследник Владимирки.
– Мы не две версты вроде миновали, а, наверное, пять. Вдруг Климентий ошибся?

–  Отрицать не берусь, - отзывался из темноты Василич.
– Дедка не в себе пребывал, мог и перепутать.

–  Может, мы блукаем под речкой? И над нами воды?

–  Это полбеды - значит, рано или поздно выйдем на другом берегу. Много хуже, если завернули в тупик и упрёмся в стену.

–  И вернуться нельзя, потому что развилки впотьмах больше не найдём.

–  Нет, одна дорога - только вперёд. Господи, помилуй! Шли какое-то время молча, а затем Осмомысл спросил:

–  То ли от ходьбы шибко взмок, то ли стало теплее?

–  Как, и ты вспотел, княжич? Значит, не померещилось… Тут одно из двух: либо мы к поверхности ближе - солнце греет почву, а пещеры кончаются, либо углубились настолько, что уже на пороге преисподней и на нас веет адским пеклом.

–  Тьфу, охальник!
– сплюнул в темноте Ярослав.
– Не язык у тебя, Гаврилко, а помело. Взгрею вот сейчас!

–  Ладно, ладно, молчу. Пошутил нелепо.

Неожиданно оба наткнулись на твёрдую преграду. Стали щупать её вверх и вбок: перед ними были не камни, не лёсс, а обструганные доски.

–  Чуешь, нет?
– обратился к господину дружинник.
– Дверь какая-то.

–  Точно - дверь?

–  Да, железом окована. Должен быть засов.

–  Ну, ищи, ищи!

–  Вроде есть. Не могу открыть - проржавел наскрозь.

–  Дай-ка я попробую.

Пальцы стёрли в кровь, обломали ногти, но запор не давался.

–  Ой, гляди-кось! Щёлка, - выдохнул Василич.

–  Где? Пусти!
– отпихнув приятеля, он прильнул глазом к узенькой полосочке света.
– Ничего не вижу.

–  Не беда. Главное, что снаружи - воля!
– Мечник отстранил господина, взял его за плечо: - Осторожно, княжич. Я попробую высадить ногой.

Было слышно, как гридь отступает и с разбега бьёт в дубовые доски сапогом. Дверь слегка покосилась, пропустив из-под притолоки новый лучик - толще, ярче.

–  Солнце! Солнце!
– крикнул Осмомысл.
– Ну, ещё разок двинь ея! Что есть мочи, друже!

Снова разбежавшись, тот вложил во второй удар всю свою богатырскую силушку. Сорванная с петель, створка вылетела наружу, вместе с ней Гаврилко, перекувырнувшись, распластался на сыром днепровском песке.

–  Боже, спасены!
– Ярослав появился вслед за ним из зияющей дырки подземелья, щурясь от дневного резкого света и вдыхая запахи воды, водорослей, ракушек; сделал несколько шагов, зацепился за лежащую дверь и упал рядом с телохранителем. Оба хохотали от счастья, не вставая.

Вдруг, нежданно-негаданно, молодых людей окружили кони и послышалась гортанная тюркская речь. Сын Владимирки повернул голову и увидел людей в чёрных клобуках. Он поднялся, отряхнул с одежды песок и сказал довольно спокойно на приличном половецком:

–  Я - наследник галицкого престола. Отвечайте, чьи вы?

Бородач, в котором галичанин сразу же узнал Кондувея, чуть не ранившего его под Теребовлем, заявил, гарцуя на изящном кауром скакуне:

–  Мы ничьи, мы сами по себе. Служим киевскому князю. Прежде - Изяславу, нынче - Долгорукому.

–  Я сговорён с дочерью его.

–  Нам сие неведомо. Мы тебя доставим на двор Гюргею, а уж он пускай разберётся сам.

–  Дайте мне коня. И дружиннику моему.

–  Мы коней лишних не имеем. Сядете вдвоём - или же пойдёте пешком.

–  Ты за это поплатишься, Кондувейка. Половец расплылся:

–  Знаешь Кондувея? Очень хорошо. Кондувей не поплатится, потому что волен, как сокол. Мне никто не указ, что хочу, то и ворочу.

Долгорукий сидел в длинной светлой гриднице - главной зале княжеского дворца. Стены были расписаны разноцветным орнаментом, сценами из жизни киевских правителей, их семейств. Вдоль огромного длинного стола пировали дружинники, местные бояре и старейшины города. Сразу по правую руку от Юрия восседал в белом клобуке митрополит всея Руси. Подавальщики разливали в кубки вино, уносили блюда с объедками, приносили новые яства; распоряжался действиями слуг специальный боярин - стольник.

Из дверей появился княжеский глашатай и торжественно объявил, что турпеи привезли галицкого княжича, пойманного за городом на речном берегу. По рядам пирующих прокатился одобрительный ропот. Юрий, развалившийся в здоровенном кресле красного дерева, толстый, некрасивый, вытер сальные пальцы, как тогда было принято, о бороду и не слишком трезво потребовал:

–  Пусть его введут!

Осмомысл взошёл по ступенькам и предстал перед кие-во-суздальскими вельможами - долговязый, бледный, в перепачканных глиной одеяниях; близоруко разглядывал пьющий и жующий народ. Жирный Долгорукий с дряблыми щеками в розовых прожилках сразу показался ему малосимпатичным. Тем не менее юноша склонил голову и приветствовал всех, приложив руку к сердцу: