А Людмилка была его прежняя любовь - из зажиточных горожан, но отнюдь не боярышня. О женитьбе у них речь не шла: он как Рюрикович взять себе простую не мог. В общем, крутили шуры-муры, о которых судачила вся округа.

В Пустомытах Иван облачился в типичное крестьянское одеяние - свиту из сермяги, шубу, валенки и треух, в руки взял котомку и посох; а поскольку день тому назад наступили Святки, толпы колядующих шастали по дворам и улицам, то и присоединиться к одной из них и пройти в город незамеченным не составило для него труда.

На Торжке было, как всегда, многолюдно, лавки пестрели тысячами товаров - от горшков и бочек до заморских тканей и кож, от куриных яиц до сегодня выловленных рыб. Слышались крики зазывал, поросячий визг и ругня торговок. А на паперти нищие приставали к прохожим, христорадничая напористо, и бессовестно сплёвывали вдогонку тем, кто из жадности им не подавал.

Вроде бы и не было этого пятилетия; время шло, а в Звенигороде ничего не менялось.

–  Ты откуда, дядя?
– обратился к нему торговец квашеной капустой и мочёными яблоками.

–  Я-то? Из Пустомыт, - отвечал Берладник.

–  Из Пустомыт?
– почесал в затылке папаша.
– Что-то я не помню тебя. Из каковских будешь?

–  Не, из Пустомыт я теперь, а вообще-то из Теребовля.

–  И-и, не ближний свет! И каким же ветром тебя занесло-то в наши края?

–  Дочку навещал. Дочка замужем за звенигородцем.

–  Сколько ж лет тебе, коли дочка замужем?

–  Скоро сорок стукнет.

–  А на вид не дашь больше тридцати.

–  Значит, хорошо сохранился.

Оба посмеялись. Тут Иван и сам вроде между прочим спросил:

–  А наместником кто у вас? Всё Иван Халдеич?

–  Нет, Халдеич помер. Князь прислал из Галича нового болярина - звать его Олекса Прокудьич.

–  Что? Олексу?
– выкатил глаза собеседник; но потом, опомнившись, пояснил своё удивление: - Он, слыхал я, убегал от гнева Владимирки с бывшим звенигородским князем… Что ж, теперь прощён?

–  Знамо дело, прощён. Во грехах покаялся, в ножки князю падал. Послан управлять нашей стороной. А Ивана жаль.

–  Что, Халдеича?

–  Нет, другого, молодого, Ростиславова сына. То-то был задорный да шустрый! На тебя похож. Просто одно лицо. Только шрам…

–  Надо же! Случается… - Шапку натянул по самые веки и поспешно скрылся в гуще покупателей.

К дому своей зазнобы выбрался под вечер. Сумерки сгущались, и резной верх её ворот выглядел причудливо, как орнамент заглавных букв в рукописных книгах. Деревянным молотком постучал в специальную плошку. Гавкнула собака, но совсем не злобно, больше для порядка. Выглянувший из дома мальчик на посылках спросил:

–  Кто тама?

–  Дома ли хозяйка?

–  Где же ей быть - дома, ясно дело.

–  Передай, что пришёл человек издалече. И принёс привет от ея давнего знакомца Ивана.

–  Передам, коль не шутишь.

Мальчик убежал, и, наверное, полчаса не было заметно никакого движения. Наконец на крыльце появилась женская фигура - стройная, в повойнике и убрусе [10] поверх него. Ростиславов сын сразу угадал в ней свою бывшую зазнобу. Вот она слегка приоткрыла створку дверей, врезанных в ворота, устремила на Берладника всё такие же ясные лазоревые глаза. И грудным низким голосом, чуточку картавя, спросила:

–  Чей привет? От какого Ивана?

–  Нешто позабыла? От того, что тобою прозывался «медвежонком-проказником».

Охнув, женщина прижала пальцы к губам. Стала всматриваться в его лицо:

–  Ваня, ты?
– А потом поправилась, низко поклонившись: - Извиняюсь, мой свет, батюшка княже Иван Ростиславлевич…

–  Тихо! Полоумная… Я ведь тайно здесь. Мало ли - услышат…

–  В дом-то не взойдёшь?

–  Кто там у тебя?

–  Кроме челяди да меня с дочкой - никого.

–  Так ты замужем?

–  Да… была…

–  Овдовела, значит?

–  Вроде этого. Я «соломенная вдова». Был супруг да сплыл.

–  Где ж его нелёгкая носит?

–  Бог весть!

В горнице накрыла обильный стол, но сама не ела, только потчевала Берладника и разглядывала его, глаз не отрывая. Он со смехом задал вопрос:

–  Шибко изменился? Шрам на лбу и щеке. Безобразно, да?

–  Нет, пожалуй, самую малость. Как-то посуровел. Ну, а я? Очень пополнела?

–  То, что надо. Стала краше прежнего.