Шрифт:
— Что-съ, господа? — заговорилъ онъ скороговоркою:- хорошо мое сочиненіе? пошлость! плоскость! Но вдь это только шутка, а какъ назвать, напримръ, вотъ это самдлешнее сочиненіе?
Носовичъ быстро развернулъ одну изъ ученическихъ тетрадей, всталъ со своего стула и, стоя, началъ читать. Въ его голос слышалась нервическая раздражительность.
Осень.
Сентябрьское солнце, какъ огненный шаръ, катилось по безоблачному горизонту; въ воздух, полномъ аромата березъ, цвтовъ и поспвающихъ плодовъ, слышалось звонкое пніе птицъ. Повсюду летали он, заботливо собирая кормъ. Крестьяне съ громкими пснями шли на веселыя работы; шумною толпой провожали ихъ хорошенькія дти въ красныхъ рубашонкахъ; они собирались насладиться послдними лтними удовольствіями, рвать цвты на лугахъ и шести внки. Радость и жизнь разливались во всемъ и все ликовало, прославляя Творца, пославшаго теплую осень съ ея золотыми плодами. Около двнадцатаго часа, когда яркое и жгучее солнце…
— Тьфу! гадость какая! — крикнулъ Носовичъ, и тетрадь полетла подъ столъ. — Это вы изъ французской книжечки вычитали, quatre saisons передали, что ли? И гд вы видли вс эти прелести? Веселыя полевыя работы! Подите, поработайте-съ, да тогда и говорите: веселыя! Ребятишки, и еще въ красненькихъ рубашонкахъ, точно шуты, бгутъ внки плести! Да знаете ли вы, что эти чудные крестьянскіе ребятишки не такія сахарныя нженки, какъ вы, что они коровъ пасутъ, за свиньями смотрятъ, домъ сторожатъ; грудныхъ братьевъ качаютъ въ рабочую пору? Зачмъ вы лжете, сочиняете? разв я за тмъ задаю вамъ темы для статей, чтобы пріучить васъ ко лжи или длать сочинителями? Ихъ и безъ васъ непочатой уголъ. Пишите мн о томъ, что вы видите; покажите, какъ развились ваши понятія, какъ вы понимаете окружающую васъ жизнь, а не выдумывайте сказокъ про деревню, которой вы въ глаза не видали. О жителяхъ луны и я могу сказать только чушь и ложь; а потому о нихъ и не разсказываю. Видите вы лужу передъ своимъ окномъ и пишите: вотъ, молъ, весна наступила, и передъ моимъ окномъ лужа непроходимая стоитъ, потому что хорошихъ водосточныхъ трубъ нтъ и мостовая плоха, да и дворникъ не мететъ улицы, занятый другимъ дломъ. Да если бы и лужи не было, то все-таки идти на улицу не хочется, ибо въ воздух теперь слышне вонь отъ помойныхъ ямъ, давно не чищенныхъ… Пишите, пожалуй, о жареныхъ бекасахъ и рябчикахъ, только тогда, когда вы ихъ видли или ли, а то бумагу только попусту изводите и у меня время и здоровье уносите. Вотъ и сегодня прочелъ я поутру это сочиненіе объ осени, вижу: сладость неописанная, благораствореніе воздусей, ну, и пошелъ безъ калошъ, а теперь и насморкъ, и кашель привязались — пожалуй, и совсмъ слягу. Не бережете вы своего учителя!
Послднія слова Носовичъ произнесъ такимъ уморительно-плачевнымъ голосомъ, что мы вс, смущенные началомъ его рчи, разсмялись; но въ этомъ смх слышалась стыдливая сдержанность.
Мысль: какой я дуракъ! — промелькнула въ каждой голов.
Носовичъ сошелъ съ каедры, поднялъ брошенную имъ на полъ тетрадь и стряхнулъ съ нея пыль своимъ рукавомъ.
— И вс сочиненія, написанныя вами, почти таковы, нкоторыя еще хуже, — сказалъ онъ уже совершенно серьезнымъ и немного грустнымъ тономъ. — Между тмъ, нкоторымъ изъ васъ 16, 17, даже 18 лтъ, вы уже два года пишете статьи на учительскія темы. Чему же васъ учили! Какъ развивали?.. Вамъ въ слдующіе два года придется поработать надъ собою, иначе вы вступите въ жизнь на жертву пройдохъ, которые поймутъ вашу неразвитость. Авось, что-нибудь успемъ сдлать. Хотите, чтобы я прочелъ вслухъ и другія сочиненія? — спросилъ онъ, помолчавъ немного.
— Нтъ! нтъ, г. Носовичъ! — раздалось со всхъ сторонъ. — Мы лучше постараемся написать новыя сочиненія.
— Пишите, — сказалъ Носовичъ и сталъ раздавать тетради.
— Кто теперь президентъ во Франціи: Кавеньякъ, или Луи-Наполеонъ? — насмшливо спросилъ онъ у Воротницына, отдавая тому тетрадь.
— Я этого не знаю, — съ недоумніемъ отвчалъ Воротчицынъ.
— Скажите, пожалуйста! а я совсмъ думалъ, что вы политикой занимаетесь. Странно, очень странно! — балаганилъ Носовичъ, покачивая головой. — И не занимайтесь ею; познакомьтесь съ окружающею васъ жизнью, тогда вы увидите, что политика выденнаго яйца не стоитъ. Право, такъ!
— Я ею не занимаюсь, вдь я вамъ сказалъ, — обидчиво промолвилъ Воротницынъ.
— А мн кажется, что вы скрытничаете. Знаете, почему?
— Нтъ-съ, не знаю-съ, — дерзко отвтилъ Воротницынъ.
— Нтъ-съ, не знаю-съ, — передразнилъ его Носовичъ. — Слушайте же. Ваше сочиненіе можетъ быть хоть сейчасъ напечатано въ любомъ русскомъ журнал; но оно положительно дурно. Изъ него видно, что вы много, слишкомъ много читали; но кто-то преусердно выбиралъ для васъ книги, похожія, какъ дв капли воды, одна на другую, и посадилъ въ вашу молодую голову дряхлаго старикашку съ разбитыми ногами. Онъ подсказываетъ вамъ то, что вы должны, по его мннію, говорить, водитъ вашею рукою, когда вы пишете. Старикашка, должно-быть, былъ великій гршникъ, ибо онъ только и хлопочетъ, что о прощеніи, и, по всей вроятности, богатъ, ибо всхъ уговариваетъ примириться съ разными гадостями. Молодые люди не додумываются до такихъ мертворожденныхъ теоріекъ. Молодой умъ не то выноситъ изъ чтенія Гоголя, изъ знакомства съ Плюшкиными, Чичиковыми, Ноздревыми. Или, можетъ-быть, я ошибаюсь, считая васъ молодымъ, можетъ-быть, вы родились задолго до первой французской революціи?.. Но вы мыслить умете, изъ васъ можетъ выйти хорошій человкъ; я хотть бы поспорить съ вами. Приходите когда-нибудь посл класса ко мн.
Воротницынъ стоялъ, засунувъ руку подъ жилетъ, и тамъ пощипывалъ свою рубашку; его лицо покраснло и приняло надменное выраженіе. Онъ, кажется, впервые слышалъ оцнку своей теоріи и былъ готовъ бороться за нее. Я переглянулся съ Розенкампфомъ. Носовичъ продолжалъ раздавать тетради и давать наставленія каждому ученику отдльно. Раздача тетрадей кончилась.
— Господинъ Носовичъ! вы не возвратили моей статьи, — сказать Калининъ.
— Знаю-съ, — отвчалъ Носовичъ. — Она лежитъ на каедр, и я намренъ прочесть ее передъ классомъ.
— Какого чорта онъ въ ней вычиталъ? — проворчалъ Калининъ, садясь на свое мсто.
Носовичъ началъ читать его статью.
«Происшествіе, о которомъ я хочу разсказать, было прошлой весной. Однажды, окончивъ свои уроки, я глазлъ отъ нечего длать въ окно. По грязной улиц, несмотря на сильный втеръ и собиравшіяся тучи, тащилось множество народа; вс спшили на гулянье въ крпость, чтобы насладиться тамъ грызеньемъ орховъ и слушаніемъ дребезжащей музыки надтреснутыхъ шарманокъ. На это гулянье пошли и мои родные, я же остался дома, потому что мн не хотлось гулять тамъ, гд томятся сотни преступниковъ. Сначала я очень любилъ это развлеченіе: съ крпостныхъ стнъ такой славный видъ на Неву; но, за нсколько времени передъ этимъ днемъ, я былъ запертъ инспекторомъ въ школьный карцеръ, и боле всего тревожилъ меня въ заключеніи веселый шумъ ребятишекъ, игравшихъ на двор. Въ описываемый день я вспомнилъ это, и мн ясно представилось то горькое чувство, которое должны испытывать арестанты, слыша топотъ гуляющаго народа. Во мн кипло не то чувство желчной злости, не то чувство плаксивой тоски. Хотлось и выругать кого-нибудь, и похныкать хотлось. Этому чувству суждено было усилиться еще боле. Мимо моего окна шло семейство мщанъ, судя по ихъ платью, должно-быть, мужъ и жена съ двумя сыновьями. Внезапнымъ порывомъ втра съ головы одного изъ ребятишекъ сорвало фуражку, ребенокъ побжать за ней, но втеръ уносилъ ее все дальше и дальше, и, наконецъ, прокатилъ по грязи въ лужу, гд она и застряла. Ребенокъ вынулъ ее изъ воды и со слезами побжалъ къ родителямъ. Нжная матушка посмотрла на измокшую и запачканную фуражку и принялась ругать мальчугана. Отецъ послушалъ-послушалъ руготню жены и вышелъ изъ терпнія: вырвалъ изъ ея рукъ фуражку, мазнулъ ею по лицу сына, далъ ему затрещину и, нахлобучивъ на его головенку фуражку, крикнулъ: „ступай же свинья-свиньей на гулянье, пащенокъ!“ Возмутительная сцена. Должно-быть, хорошо проведетъ этотъ день мальчуганъ. Не весела ты, мщанская жизнь! Мн стало грустно до слезъ, и припомнилось мн мое собственное дтство… А, впрочемъ, не будь этой сцены, не было бы и этой статьи… Нтъ худа безъ добра, говоритъ пословица. Однако, лучше, если бы было добро, и не было бы худа».
— Эта статья, господа, мн положительно нравится, — сказалъ Носовичъ. — Но, господинъ Калининъ, — продолжать онъ, отдавая тетрадь:- я говорю, что она хороша по своей правд и искренности, а не по форм. Если бы вы ее подали нмцу-учителю, то онъ отмтилъ бы: liederlich geschrieben.
— Я нмцу не подалъ бы ее, — отвчалъ Калининъ. — Я написалъ бы ему: eine kleine Biene flog или wie ist die Erde so sch"on, so sch"on!
Послднія слова онъ произнесъ нараспвъ. Мы и Носовичъ улыбнулись.
— Откровенный вы человкъ, господинъ Калининъ!