Такъ сидлъ я однажды, любуясь нарисованнымъ много портретомъ песочнаго человка.

— У-у! какой пугалище! — произнесъ позади меня чей-то серебристый и свженькій голосокъ.

Я обернулся назадъ. За мной стояла небольшая двочка, лтъ одиннадцати, полненькая, нельзя сказать, чтобы очень хорошенькая, съ широко открытыми голубовато-срыми глазами. кажется, только они, да темнорусые волосы и была хороши у нея; ея руки были еще дтски-неуклюжія, слишкомъ тонкія у кисти, красненькой и довольно большой; вдобавокъ эти руки были запачканы землею, въ которой, должно-быть, она рылась за нсколько минутъ до прихода въ садъ.

— Кто это написалъ? — спросила она уже застнчивымъ голосомъ и покраснла до ушей; первое восклицаніе, вроятно, вырвалось у нея невольно, и теперь она стыдилась меня.

— Это песочный человкъ нарисованъ, — отвчалъ я.

— Разв бываютъ песочные человки?

Я не ожидать этого естественнаго вопроса и не могъ вдругъ отвчать на него. Не бываютъ, хотлось мн сказать; но какъ же не бываютъ, подумалось мн, если я такъ живо представляю себ это лицо? Не отвчая на ея вопросъ, а сталъ ей разсказывать исторію песочнаго человка.

Но она не дала мн времени разсказать эту исторію; листочки, на которыхъ рисовалъ я картины, были уже въ ея рукахъ, и она забросала меня вопросами:

— Это что такое? Ахъ, это кто? Отчего у него такія большенныя ноги?

Восклицаніямъ не было конца; двочка сопровождала ихъ дерганьемъ меня за рукавъ и совсмъ не церемонилась со мною.

— Какой ты смшной! — замтила она между прочимъ.

— Отчего смшной? — спросилъ я, улыбаясь.

— Лежишь и все на песокъ смотришь каждый день, а на песк ничего нтъ.

— А ты почему знаешь, что я каждый день тутъ сижу?

— Да я здсь недалеко грядки, длаю.

— Катя, гд ты? — раздалось со двора.

— Сейчасъ иду, — отвтила двочка. — Ты мн разскажешь еще что-нибудь? — спросила она меня, торопливо сунувъ мн книгу.

— Разскажу, если ты придешь опять сюда, — сказалъ я.

— Завтра приду, — проговорила она, убгая изъ сада.

Двочка была дочь домового хозяина Полозова, одного изъ петергофскихъ садовниковъ. Во вс слдующіе дни Катя приходила въ садъ слушать мои разсказы и любоваться однми и тми же картинками.

Между тмъ, моя матушка познакомилась съ ея старшими сестрами. Он получили плохое, грошовое образованіе, едва умли читать и писать по-русски, но были не тупы, всегда веселы, вели себя хорошо и трудились очень много. У нихъ была строгая и отчасти грубая мать, русская смышленая мщанка въ полномъ смысл, державшая весь домъ въ своихъ рукахъ и иногда запиравшая подъ замокъ своего попивавшаго сожителя. Дтей она воспитывала по-мщански; до двнадцати лтъ давала имъ полную свободу, не назначала имъ какого-нибудь постояннаго занятія, употребляла для посылокъ въ лавку и подъ сердитую руку награждала порядочными тумаками; все это длалось во имя слдующаго практическаго разсужденія: ребенокъ глупъ, въ работ плохой помощникъ, больше напортитъ, а учить его, то-есть бить, надо. Съ двнадцати лтъ, дти, по понятіямъ матери, длаются способными къ работ, и она прибирала ихъ къ рукамъ. «Ты не пяль глаза-то на улицу, а работай!» — говорила она, присаживаясь на край стула, противъ дочери. — «Смотрньемъ-то денегъ не выработаешь, мужа не накормишь. Ты думаешь: мать ехидна, мать змя подколодная, — врешь, двка, врешь! мать теб добра желаетъ, мать тебя уму учитъ. Вотъ что мать твоя длаетъ. Ноги-то у нея притоптались, а все бгаетъ, для васъ бгаетъ, для своихъ дтей бгаетъ»… И такъ дале все въ томъ же род. Съ перваго дня нашего переселенія въ домъ Полозовыхъ, хозяйка начала наблюдать за образомъ нашей жизни, чтобы узнать, нтъ ли чего-нибудь опаснаго въ поведеніи матушки для ея дочерей. Но черезъ недлю этотъ мщанскій церберъ удивлялся матушкинымъ добродтелямъ, то-есть золотымъ ея ручкамъ, по ея выраженію. Хозяйка стала оказывать нашему семейству мелкія услуги и частенько посылала къ намъ то ту, то другую изъ своихъ дочерей. Матушка любила трудолюбивыхъ и бодрыхъ двушекъ, а потому привязалась и къ дочерямъ хозяйки, начала учить ихъ шить по мрк платья, такъ какъ он умли шить одно блье и часто жаловались на трудность и малую выгоду этой вредной для глазъ работы. Он и Катя скоро начали проводить съ нами цлые дни и отдыхали у насъ отъ воркотни своей матери. Въ мой садикъ были перенесены стулья и столъ, и этотъ тихій уголъ постоянно оглашался говоромъ и двичьимъ смхомъ. Къ нашему обществу присоединялся еще одинъ членъ, восьмилтній хозяйскій сынъ. Я, несмотря за свои пятнадцать лтъ и привычку держать себя чинно, игралъ, какъ малый ребенокъ. Мы посщали сосдній паркъ, гд водились грибы, и проводили тамъ по нсколько часовъ въ день. Звонко раздавались наши голоса, веселый смхъ и ауканье; мы были свободны и беззаботны. Кром прогулокъ съ дтьми въ парк, я предпринималъ одинъ прогулки въ отдаленныя и малолюдныя мстности, и часто, утомясь ходьбою, ложился на траву гд-нибудь въ лсу или на взморь. И шелестъ листьевъ, и шумъ набгавшей на прибрежные камни волны, и небо, далеко слившееся съ синимъ моремъ, — все это было необычайно и ново для меня, и приводило меня въ восторгъ; я начиналъ любить природу, у меня являлось желаніе взлетть высоко, чтобы сверху окинуть глазами весь міръ, или броситься въ синія волны и плавать, ударяя по нимъ твердою рукою, опираясь на нихъ молодой грудью. Я не могъ объяснить себ, что именно хорошо въ этомъ, но невольно срывались съ моего языка слова: «какъ это хорошо! если бы жить такъ всегда!»

Эти прогулки укрпляли мое тло и давали возможность уму совершать ту работу, о которой я говорилъ въ заключеніе первой моей исторіи. Такъ летли мои свтлые дни весело и покойно. Только изрдка, сидя за уроками, въ дождливое время, я вспоминалъ школу, и становилось и грустно, и скверно у меня на душ; опять я чувствовалъ, что я несчастливъ, что пройдетъ лто — и я снова буду въ той же тюрьм-школ, подъ надзоромъ тхъ же тюремщиковъ-учителей, посреди тхъ же арестантовъ-товарищей, и станетъ мн гадко ровнять себя съ ними, захочется, быть-можетъ, попрежнему поднять передъ ними голову и застыжусь я, если на моей курточк или сапог покажется заплатка. И еще удастся ли экзаменъ?.. Въ эти дни я бывалъ неувренъ въ побд надъ собой. Но дождь проходилъ, и послдняя хмурая туча уносила, Богъ всть куда, мое горе. Опять съ зарею пробуждали меня лучи солнца и ребятишки, стучавшіе въ наше окно, и весело съ своими друзьями, мщанскими дтьми, бжалъ я за грибами, набиралъ поганокъ, возбуждая всеобщій смхъ, самъ хохоталъ надъ своею ошибкою и забывалъ свои думы, какъ страшный, но безслдный сонъ.

Происшествія моей дачной жизни оставили во мн глубокій слдъ и дали новое направленіе моему характеру; безъ нихъ онъ развился бы иначе, я не понялъ бы такъ ясно и не принялъ бы горячо къ сердцу всего того, что мн вскор пришлось услышать отъ новыхъ людей. Но, разумется, эти происшествія покажутся мелкими и незначительными для постороннихъ людей. Такъ веселый весенній дождь, въ продолженіе часа орошавшій землю, развеселилъ труженика-крестьянина, съ боязнью смотрвшаго на политую его потомъ, высыхавшую ниву, и этотъ же дождь прошелъ незамтно для барина, сидвшаго за газетою въ своемъ кабинет. Кто будетъ правъ: крестьянинъ ли, признающій пользу дождя, или баринъ, не обратившій на него вниманія, хотя дождь не миновалъ и его — хотя и не имъ вспаханныхъ — полей? По моему мннію, правъ крестьянинъ.

Августъ мсяцъ приходитъ къ концу. Наступаютъ хмурые дни дождливой осени. Наступаетъ время ученія, передержки экзаменовъ. Прощай, Петергофъ!

Я явился въ школу въ назначенное время, выдержалъ экзаменъ и имлъ удовольствіе прослушать новыя наставленія директора, но они пролетли мимо моихъ ушей и не затли во мн ни одной чувствительной струны. Мои товарищи почти не узнали меня. Я выросъ, пополнлъ, загорлъ, и лицо мое получило новое выраженіе. Оно было доброе и привтливое. О тщательной забот помадить и прилизывать волосы не было и помину; они причесывались одинъ разъ въ день и потомъ лежали, какъ имъ вздумается; карманныхъ щеточекъ съ зеркальцемъ не существовало, а прежде-то разъ десять въ день здила такая щеточка по моей голов, и сердился же я, что въ ея крохотномъ зеркальц можно было удобно разсмотрть только одинъ глазъ! Едва замтно смутила меня холодная встрча курточниковъ, и тотчасъ же подумалъ я: «не хотятъ сходиться со мною — и не надо; плакать не о чемъ.» Но я датъ себ слово, во что бы то ни стало? помириться съ Розенкампфомъ. Я прошелъ въ школу раньше его и съ нетерпніемъ ждалъ его прихода.