— И я знаю, прервалъ ее страстнымъ взрывомъ Ашанинъ, — знаю, что вы меня съ ума сведете!..

— Перестаньте, пожалуйста, вы мною увлечены, — врю…, вс мною увлекаются. Ольга засмялась вдругъ, — но вы сейчасъ сами, на балкон, говорили мн…

— Я говорилъ вздоръ! горячо вскликнулъ онъ, — я не слыхалъ какъ вы поете… я не зналъ васъ!.. А теперь, — голосъ у него прерывался, теперь — скажите слово, и я васъ… завтра же… поведу къ внцу!..

Она вскинула на него свои блестящіе глаза, и опустила ихъ опять подъ огнемъ его взгляда… Самодовольная, почти счастливая улыбка заиграла на ея губахъ. Ашанинъ видлъ какъ подъ прозрачною кисеею заходила волной ея молодая грудь… Онъ ждалъ…

— Нтъ, сказала она наконецъ, — вы мн не мужъ!..

Онъ чуть не вскрикнулъ…

— Нтъ, повторила она, и, еще разъ поднявъ на него глаза, окутала его такимъ взглядомъ, что у него сердце запрыгало, — я бы васъ слишкомъ любила… а вы бы меня измучили! Ваша любовь на одинъ часъ!..

— И часъ цлый рай! вскликнулъ Ашанинъ.

Она закачала головой, и полувздохнувъ, полуулыбнувшись:

— Нтъ, и я для васъ не подходящая… слишкомъ дорогая была бы для васъ жена… Вы, кажется, не богаты?…

Онъ, забывшись, схватилъ ее за руку:

— Но это невозможно! Такъ между нами не можетъ кончиться!

Ольга тихо отдернула изъ руки его свою…

— Я и не говорю… чтобъ это кончилось, проговорила она какъ бы безсознательно, и горячею краскою покрылось все ея лице;- но объ этомъ посл… посл!.. Она насъ увидитъ! кивнула она по направленію двери, откуда выходила Надежда едоровна съ пачкою писемъ и газетъ, только что привезенныхъ изъ города

Въ этотъ вечеръ Софья Ивановна ухала изъ Сицкаго въ такомъ состояніи духа въ какомъ себя еще никогда не помнила. Она не знала чего хотла, чего въ данномъ положеніи вещей слдовало ей желать, что должна она была теперь длать, или не длать… Нравъ у нея былъ не мене пылокъ чмъ у ея племянника. Одаренная силою для сопротивленія, она была безсильна противъ обольщенія чувства. Она была безсильна — и сознавала это — противъ обаянія Лины… «Она его любитъ, или близка къ тому!» говорила она себ, и съ ужасомъ спрашивала себя: «а потомъ что-же, — что ждетъ ихъ?»… Но оторвать его отъ нея она была не въ состояніи… Нервы были у нея возбуждены до крайности; прощаясь въ передней съ Сергемъ, при всхъ, она призвала на помощь всю власть свою надъ собою чтобы не разразиться слезами, и только шепнула ему на ухо: «да хранитъ тебя Царица Небесная!»… Но едва отъхали отъ крыльца ея лошади, она прижалась къ углу приподнятаго фаетона, и зарыдала… Съ Ашанина передъ отъздомъ взято было ею слово внимательно наблюдать за пріятелемъ, и, «въ случа малйшей важности», тотчасъ-же извстить ее въ Сашино, или, еще лучше, «урваться, и пріхать самому, хотя бы ночью»… Себ она общала, «если Богъ благословитъ ихъ на добрый конецъ», сходить пшкомъ изъ Сашина къ Троиц,- полтораста верстъ….

Мучительные дни настали для князя Ларіона. Онъ угадывалъ, онъ чуялъ встревоженнымъ чутьемъ что племянница его, Лина, уходитъ отъ него. Между имъ и ею что-то внезапно встало невидимою, но неодолимою стною, — и въ тоже время, говорило ему это чутье, между ею и тмъ молодымъ человкомъ, котораго онъ, въ виду грядущихъ случайностей, удалялъ изъ Сицкаго, что-то уже сплось, и пло на душ каждаго изъ нихъ несомнннымъ и, можетъ быть, — онъ содрогался при этой мысли, — уже неразрывнымъ созвучіемъ… И тмъ сильне сказывалось ему это что-то, чмъ неуловиме, неосязательне были его признаки… Лина казалась еще холодне, еще сдержанне чмъ прежде. Съ Гундуровымъ она говорила не боле, — мене, быть можетъ, чмъ съ другими; спокойные глаза ея такъ-же безмятежно, казалось, останавливались на немъ какъ на Ольг, на Ашанин, на Шигарев… Но князь Ларіонъ съ глубокой тоскою замчалъ что она избгала его глазъ… избгала разговоровъ съ нимъ. Давно уже, съ самого возвращенія въ Россію, перестали они быть неразлучными; давно долженъ онъ былъ отказаться отъ тхъ долгихъ, дружныхъ, блаженныхъ для него бесдъ, что вели они въ Ницц, сидя вдвоемъ на камн у морскаго берега… Но до сихъ поръ все-же урывались на дню хотя нсколько мгновеній когда они оставались наедин, когда свтлая душа ея раскрывалась передъ нимъ съ прежнимъ довріемъ и нжностью… Теперь она закрывалась для него, — она уходила, уходила… И онъ уже не смлъ спросить, не смлъ боле допытываться. Онъ зналъ ее, эту чуткую и гордую душу; онъ тогда, тмъ намекомъ на выразительность ея пнія — а тогда онъ не въ силахъ былъ сдержаться — нанесъ себ самъ неисцлимый ударъ: въ отвт ея онъ прочелъ на долго, навсегда, быть можетъ, конецъ всему прежнему. Теперь она укутывалась въ свою холодность и безмолвіе, какъ то растеніе что боязливо сжимаетъ лепестки свои при отдаленномъ шум идущей непогоды. Ему не было уже тамъ мста, и другой… Другой…. Кто онъ, зачмъ, какими обольщеніями, въ силу какого права завладетъ онъ ею? Безпощадные зми немощной старческой ревности сосали сердце князя Ларіона… И онъ долженъ былъ молчать, таиться, не замчать… А онъ все видлъ, все угадывалъ!.. Онъ видлъ, когда на сцен Гундуровъ читалъ свои монологи, какъ каждый разъ поникала взоромъ Лина, чтобы никто не могъ прочесть того что сказали бы, можетъ быть, ея глаза, какъ одному его неотступному взору замтнымъ трепетомъ вздрагивали ея плечи отъ горячаго взрыва, отъ инаго вырывавшагося у Гамлета слова… Онъ блднлъ каждый разъ отъ выраженія ихъ голосовъ когда въ первой сцен своей съ Офеліей Гундуровъ говорилъ ей: «я любилъ тебя когда-то», — а она ему отвчала: «я врила этому, принцъ!» — Неправда! готовъ онъ былъ бшено крикнуть имъ, — твой голосъ говоритъ ей: я люблю тебя, а ея: я теб врю; вы по своему передаете Шекспира… А онъ улыбался, и одобрялъ, и искалъ случая къ поправк, къ замчанію, чтобы хоть этимъ привлечь на себя взглядъ Лины, чтобы хотя на мгновеніе остановились на немъ эти теперь нмые для него глаза…

Онъ страдалъ невыносимо — а все сидлъ тутъ, на репетиціяхъ, глотая каплю за каплей изъ этого отравленнаго кубка… «Онъ удетъ, инд прорывались у него лучи надежды, черезъ дв недли отойдетъ это проклятое представленіе… а затмъ ему дадутъ понять… И сама Лина, — она знаетъ что мать ея никогда не согласится, — она пойметъ»… Но разв онъ князь Ларіонъ Шастуновъ, то-же что ея мать! подымалась у него на душ прежняя буря, разв у него съ нею т-же побужденія, то-же чувство къ ней, къ Лин. Онъ удетъ, этотъ молодой человкъ, все равно, — нтъ, еще хуже, — онъ унесетъ съ собою ея душу… Князь Ларіонъ зналъ ее: она не забудетъ его какъ не забыла отца, и, подчиняясь материнской вол, съ памятью о княз Михаил будетъ хранить память о немъ до самого гроба!.. Легче-ли отъ того будетъ ему, князю Ларіону?

«Театрикъ» между тмъ шелъ впередъ и впередъ. То что на язык сцены называется ансамблемъ уже достаточно обрисовывалось — и обрисовывалось удачно: исполненію драмы можно было заране предсказать несомннный успхъ. Роли уже вс были разучены; участвовавшіе относились къ длу своему съ добросовстностью и прилежаніемъ рдко встрчаемыми между любителями… Но вдь къ чему они и приступали, за что брались! сказывалось невольно въ сознаніи каждаго изъ нихъ. Шекспиръ, Гамлетъ, — «каждый торговецъ въ город, какъ справедливо говорилъ Вальковскій, зналъ эти имена тогда, и валилъ за толпою въ театръ прочтя ихъ на афиш,- это были въ т дни такія вскія, обаятельныя, царственныя имена!.. Самъ храбрый капитанъ Ранцовъ, впродолженіи всей своей жизни, кром Устава о пхотной служб и Таинственнаго Монаха Рафаила Зотова, ничего не читавшій, бредилъ теперь съ утра до ночи своею ролью Тни, и общалъ режиссеру золотую цпочку къ часамъ, если онъ его „на настоящую актерскую точку поставитъ“. По счастливой случайности, роли приходились по вкусу и по способности почти каждаго изъ актеровъ. Княжна была идеальная Офелія. Въ игр Гундурова съ каждымъ днемъ все шире и глубже выяснялся изображавшійся имъ характеръ, съ каждой пробой становился онъ все сдержанне, нервне, — инситивне, какъ выражался князь Ларіонъ… Полоній-Акулинъ былъ превосходенъ. Чижевскій былъ самъ Лаертъ, пылкій, ловкій, блестящій, и каждый разъ вызывалъ рукоплесканія товарищей когда, въ сцен возмущенія, вбгалъ, требуя „кровавой мести за смерть отца“, и звенящимъ какъ натянутая струна голосомъ восклицалъ:

Надежда едоровна-Гертруда не портила, хотя нсколько мямлила и, съ непривычки, не знала куда двать руки. Въ знаменитой сцен съ сыномъ она была холодна, и холодила Гундурова, что приводило его въ отчаянье. — „Погоди, утшалъ его Ашанинъ, — я вотъ ее въ самый день представленія самымъ жестокимъ образомъ разогорчу, и она будетъ теб ныть отъ начала и до конца роли“… Онъ и не предчувствовалъ какъ пророчески должно было сбыться его общаніе!..

Зяблинъ въ роли Клавдіо былъ почти хорошъ. Его Печоринскіе взгляды изъ подъ низу, сдобный голосъ и изнженные пріемы при разбойничьемъ лиц довольно близко подходили подъ типъ того лицемрнаго сластолюбца, игрока и бражника, „благочестивымъ видомъ сумвшаго обсахарить скрытаго въ немъ дьявола“, какимъ Шекспиръ изобразилъ Гамлетова отчима. Но, этого сахара перепускалъ онъ подчасъ уже столько что „фанатикъ“ Вальковскій не выдержалъ однажды, и крикнулъ ему изъ кулисы: „да что вы, батюшка, злодя играете, или патоку сосете?“ — на что Зяблинъ только уныло плечами повелъ, и глянулъ на бывшую тутъ княгиню, а она, въ свою очередь, обиженно вздохнула, глянула на князя Ларіона и проговорила раздувъ ноздри: „ne remarquez vous pas, Larion, que ce monsieur est tr`es mal 'elev'e?… Самъ „фанатикъ“ въ „молодой роли“ Розенкранца былъ невыразимо смшонъ, и потшалъ Ашанина до истерики: онъ сжималъ губы сердечкомъ, щурилъ глаза, подбоченивался фертомъ, и напускалъ удали и молодечества тамъ гд, ни по характеру лица которое онъ игралъ, ни по смыслу положенія, и тни не требовалось чего-либо подобнаго. — „Эко чучело, эка безобразина!“ хохоталъ Ашанинъ посл каждаго выхода его на сцену. Но Вальковскій не смущался: „погоди, братъ, отвчалъ онъ ему съ торжествующей улыбкой, — прідетъ Василій Тимофевъ, онъ меня не хуже тебя красавцемъ роспишетъ!“ Василій Тимофевъ былъ театральный парикмахеръ, большой искусникъ своего ремесла, и закадычный другъ Вальковскаго, возлагавшаго на него на время своихъ отсутствій по театрикамъ „вс свои дла, — а въ томъ числ и надзоръ за «Маргоренькой», ужасно рябою, и столь-же легковрною швеей, которую «фанатикъ» готовилъ на сцену, на роли свтскихъ кокетокъ…