— И это… это уже такъ сильно, H'el`ene?…

— Не спрашивайте! тоскливо сказали ея отуманившіеся глаза.

О, какимъ терзаніемъ терзалось бдное сердце князя Ларіона!..

Онъ имлъ еще силу усмхнуться, проговорить шутливымъ тономъ:

— Значитъ, мн предстоятъ дв задачи: одного выпроводить, другаго выправить… Хорошо! Молись твоему Богу, — а я сдлаю что могу!..

Онъ подошолъ къ ней, подалъ ей руку… Она схватила ее, прижалась щекою къ рукаву его, и тихо заплакала…

Онъ наклонился, поцловалъ ее въ лобъ, вышелъ… выбжалъ изъ ея комнаты и, дотащившись къ себ, повалился на диванъ какъ раздавленный…

Дни бжали за днями. Въ обычномъ теченіи жизни въ Сицкомъ ничто наружно не измнилось. Все т-же были вкусные завтраки и обды, т-же репетиціи между этими завтраками и обдами, и прогулки посл этихъ обдовъ, все т-же по вечерамъ музыка, и громкій смхъ, и безконечные споры Духонина съ Факирскимъ о Жоржъ-Санд и Louis Blanc, и брюжжавшій, къ великой потх публики, «фанатикъ», и толстый Елпидифоръ, отбывшій грознаго начальника и съ легкою думой весь день теперь проводившій надъ своею ролью Полонія… О послдствіяхъ посщенія графа ничего не проникло въ публику. Бредившая Петербургомъ бойкая барышня хранила ввренную ей тайну даже отъ отца, — даже отъ Ашанина. А Ашанинымъ она увлекалась съ каждымъ днемъ все боле… Онъ однажды поймалъ ее одну въ актерской уборной, куда побжала она на минуту со сцены приколоть передъ зеркаломъ сорванную имъ для нея розу къ волосамъ, — и, не говоря ни слова, обнялъ ее, и страстнымъ поцлуемъ поцловалъ въ самыя губы. Она не крикнула и, какъ въ угар, чуть не шатаясь, вернулась на репетицію съ неприколотою розою въ рук… И съ той минуты все чувствовала она на губахъ своихъ сладость того горячаго, перваго поцлуя. Ночью въ кровати, среди долго не дававшихъ ей спать всякихъ честолюбивыхъ и тщеславныхъ помышленій, образъ чернокудраго красавца возставалъ вдругъ передъ нею какъ живой, и наклонялся къ ней, и цловалъ ее въ губы, — и отъ этихъ воображаемыхъ поцлуевъ все млло и вздрагивало подъ легкимъ одяломъ ея роскошное молодое тло…

А все-же она молчала и таила отъ Ашанина то что, она знала, должно было пасть сокрушающимъ ударомъ наголову его друга. И самую покровительственную свою руку отняла она теперь отъ этого его друга и княжны. Не въ выгодахъ бойкой барышни было боле «сближать» ихъ. Ненавистному ей князю Ларіону наносился ударъ почище чмъ то чего могла она ожидать отъ любви къ княжн Гундурова. Передъ нею лично открывались новые, широкіе горизонты, и въ виду ихъ, разсуждала она, ей слдовало бы даже теперь всми зависвшими отъ нея средствами «мшать» этому сближенію. Но Ольга Елпидифоровна, въ душ своей относилась къ княжн съ крайнимъ пренебреженіемъ. Въ ея понятіяхъ, Лина была ничто иное какъ «вялая рыба», безъ искорки того «огня жизни», которымъ внутренно гордилась сама барышня, и который, дйствительно, горлъ въ ней неугасаемо какою-то вчно брызжущею струею;- «достаточно мн, ршила она, только не помогать имъ, а безъ меня они ни до чего не дотолкуются!»… И она отошла отъ нихъ тмъ легче, что Лина не замчала ея измны, какъ незамчала передъ тмъ ея услугъ. Лин нечего было «дотолковываться» съ Гундуровымъ, — они понимали другъ друга безъ словъ, она, дйствительно, ему врила какъ «врила» Офелія своему принцу, и чувствовала что ея Гамлетъ никогда не скажетъ ей: «я не любилъ тебя!»… Страннымъ чувствомъ — ничего подобнаго не бывало съ нею до сихъ поръ — исполнена она была теперь: она словно витала вн времени и пространства, какъ витаютъ безплотныя души, уносилась мимо бгущимъ мгновеніемъ, не задумываясь, не тревожась, не заботясь о будущемъ, — объ этомъ грозномъ, исполненномъ тоски и муки будущемъ, которое надвигалось къ нимъ все ближе и ближе. Она будто забыла о немъ. Ей жадно, какъ Гундурову, хотлось теперь также «жить, просто жить», — и она жила, зная что, какъ мотыльку, ей суждено было этой жизни лишь нсколько краткихъ часовъ, — и не останавливаясь на этой мысли. Когда порою глаза ея встрчались съ глазами Гундурова, вся душа ея выливалась въ этомъ мимолетномъ взгляд и, мгновенно поникая взоромъ, она замирала какимъ-то неизъяснимымъ блаженствомъ, чувствуя что и сквозь опущенныя вки проникали ее лучи безконечной нжности лившіеся изъ его глазъ. Когда на сцен она говорила о «нектар клятвъ» Гамлета, она знала что эти никогда не слышанные ею отъ него клятвы онъ повторялъ ихъ въ эту минуту въ своемъ сердц, стоя за кулисой и безмолвно внимая ей, — и дтски-лукавая улыбка каждый разъ скользила по ея губамъ когда выходившій тотчасъ вслдъ за нею Зяблинъ-Клавдіо начиналъ, говоря про того-же Гамлета:

— «Любовь? О нтъ! Онъ не любовью боленъ»…

Однажды проходя мимо Факирскаго, разсуждавшаго на этотъ разъ съ Духонинымъ о какихъ-то университетскихъ преданіяхъ, она услышала какъ онъ говорилъ: «Гундуровъ, напримръ, Гундуровъ былъ изъ ряду вонъ студентъ!»… И съ этой минуту она полюбила Факирскаго, «растрепанный видъ» котораго ей долго ненравился, и находила предлоги каждый день заводить съ нимъ разговоръ… Съ Ашанинымъ, съ Вальковскимъ, она была необычайно привтлива… Она любила все что любило его, что онъ любилъ; она перечитывала по вечерамъ мста поэтовъ, о которыхъ въ продолженіи дня ему случалось упомянуть; каждый день горничная ея ставила ей на столъ большой букетъ блыхъ лилій, отъ сильнаго запаха которыхъ нердко болла у нея голова, потому что однажды, гуляя съ ней по цвтнику, онъ сказалъ ей что она «непремнно должна любить лиліи»… Она двственнымъ чутьемъ своимъ чуяла что никто посл отца ея не любилъ, и «не могъ бы» полюбить ее такъ нжно и такъ свято. Дядя?… Тоже чутье всегда предваряло ее противъ его чувства къ ней, говорило ей что общанная имъ теперь «поддержка» была съ его стороны жертва, которою томился и страдалъ онъ. Онъ посл того разговора съ нею словно избгалъ ее, — избгалъ всхъ, и по цлымъ днямъ не выходилъ изъ своего покоя. Мать! Но она и теперь, ршивъ ея судьбу, не почитала нужнымъ сообщить ей объ этимъ… Самъ братъ, Вася, этотъ мальчикъ, которымъ она одна занималась въ семь, при урокахъ котораго она неизмнно присутствовала, котораго она всмъ любящимъ сердцемъ своимъ старалась оградить отъ недружелюбныхъ отношеній къ нему князя Ларіона, отъ губительнаго на него вліянія материнскаго тщеславія, — онъ не любилъ ее, — она это теперь боле чмъ когда-нибудь чувствовала, — не могъ любить, этотъ холодный не по лтамъ, уже испорченный сердцемъ мальчикъ… Нтъ, «они были теперь вдвоемъ на свт» съ Гундуровымъ, съ этимъ случайнымъ Гамлетомъ, съ которымъ она познакомилась тому дв недли…. «Кто-же еще будетъ съ нами?» какъ у испуганной голубки проносилось въ душ Лины, когда иной разъ дкое сознаніе неизбжной дйствительности внезапно пробуждало ее изъ міра «грезъ любви первоначальной».

— А гд это наша милая тетушка (и какъ сказалось у нея эта «наша» она сама не знала) — Софья Ивановна? спросила она разъ Гундурова.

— А вы бы желали ее видть? вскликнулъ онъ, блеснувъ радостнымъ взглядомъ.

— Да. За нею, знаете, какъ-то такъ спокойно себя чувствуешь! отвчала Лина не ему, а своей мысли…

Онъ обожалъ ея «особенныя словечки»…

— Я за нею съзжу, если хотите?

— Създите!

Онъ отправился въ тотъ-же вечеръ, и вернулся съ нею на другое утро. День былъ воскресный; княгиня съ княжною ухала въ церковь…

Софья Ивановна первымъ дломъ вытребовала къ себ въ комнату Ашанина.

— Ну что, каковы дла? Зачмъ онъ меня сюда привезъ? спросила она.

— Про то Аллахъ вдаетъ, засмялся красавецъ; — онъ у меня совсмъ изъ рукъ отбился: ничего не говоритъ!

— Пріхалъ онъ ко мн, съ невольною улыбкою молвила она, — руки цлуетъ, самъ чуть не прыгаетъ… И лукавить началъ: давно не видлъ, говоритъ, соскучился… А я по глазамъ вижу, — не то! Наконецъ объявилъ, что меня-де очень вс желаютъ видть въ Сицкомъ. Кто-же эти «вс?» Ужъ ни эта-ли Аглая воспылала ко мн страстью? Нтъ, сказывается княжна просила… Милая!.. Что она?… И Софья Ивановна какъ-то безотчетно потупилась.

Ашанинъ понялъ:

— На нихъ занятно глядть, сказалъ онъ, — точно старинный романъ читаешь, гд перваго объясненія любовниковъ ищи въ десятой части!

— А вамъ бы его въ первой-же глав хотлось, а во второй — раскланялись и разошлись! живо, почти сердясь, возразила Софья Ивановна, отчего онъ и пуще разсмялся.

— Безъ шутокъ однако, молвилъ онъ:- по моимъ ближайшимъ наблюденіямъ, Сережа княжн положительно нравится!

— Ахъ! глубоко вздохнула она, — я это замтила еще въ тотъ разъ когда здсь была… И, признаюсь въ моей слабости, умилилася на нихъ!.. А какъ пріхала въ Сашино, да размыслила, да соображать принялась… такъ вотъ уже осьмой день не сплю, истомилась и исплакалась до одури… Такая ужъ натура дурацкая, какъ бы извинялась она, — все это равно у меня что когда гроза: ударитъ, не боюсь, а какъ изъ далека наступаетъ и пограмыхивать начнетъ, — смерть моя!..

— Ничего, генеральша, съ бою возмемъ! утшалъ ее Ашанинъ.

— Ахъ, не говорите, не шутите такъ! прервала его Софья Ивановна, — сердце мое говоритъ, а оно меня никогда не обманывало, что не добромъ это кончится… И близко это, близко! промолвила она подъ впечатлніемъ какого-то страннаго предвиднія….

Но когда она опять свидлась съ Линой, услыхала этотъ тихій голосъ, глянула въ эти задумчивые лазоревые глаза, тревога ея снова затихла; она опять «умилилась» на нее… на нихъ… Ихъ тайна еще ясне, быть можетъ, чмъ на лиц Сергя, сказывалось для Софьи Ивановны, въ выраженіи этихъ глазъ въ проницающихъ звукахъ этого голоса. Въ нихъ, во всхъ движеніяхъ Лины было теперь что-то совсмъ новое для Софьи Ивановны, — для нея самой! — что-то разнженное, льнущее, молящее. Она словно ютилась, словно прижималась къ тетк Гундурова, словно говорила ей: «да, намъ нужна твоя любовь, твоя опора!.. Втроемъ, съ тобою, какою блаженною жизнью зажили-бы мы!»…