– От вашего добра я на двадцать лет состарился, - сказал псаломщик.

Быстро вошла попадья, потревоженная криком. Блюдов возмутительно говорил:

– Добро всегда останется добром. Не расстраивайтесь, батюшка. Рожь сеют осенью, весной она колосится. А вам, Иван Матвеич, стыдно, я прямо скажу - не люблю держать за зубами. Старый вы человек, на клиросе поете, а характером хуже маленького. Нарочно дергаете, вместо того чтобы успокоить расстроенного человека.

С улицы стукнул Сергей по наличнику. Дьякона даже передернуло от испуга:

– Кто это?

Все на минуту сгрудились около дверей. Блюдов вдруг заторопился домой, слегка вытанцовывая задрожавшими ногами, Никанор внутренне похолодел:

– Кому быть в такую пору?

– Сергей Николаевич, наверно.

– Постойте! Прежде чем отпирать - спросите. Матушка, иди сама. Там, вверху вертушок я приделал, зря-то не дергай.

16

Валерия сидела за книгой в своей комнате, перелистывала страницы. Закрывая глаза, видела Федякина, странно притягивающего, Петунникова с Марьей Кондратьевной, мужиков, налетающих друг на друга. Чувствовала: надвигается что-то огромное, страшное, но страшное не пугало, а неотразимо втягивало, поднимало на крыльях. Хотелось вместе с другими пережить неиспытанное чувство головокружительного полета.

Отцовская жизнь, запертая на крючки и задвижки, мучала. Думая о ней, Валерия не раз замечала в душе у себя странное чувство радости оттого, что всю эту жизнь собираются опрокинуть, с упреком говорила:

– Радуюсь, дура! Ведь этой жизнью живут мои родители.

Казалось ей, не любит она их, украдкой заглядывала в сердце себе: "Есть ли в нем любовь?"

Любовь была. Минутами хотелось подойти к отцу, сказать хорошее теплое слово, чтобы поверил в непоказанную любовь. А когда Никанор рылся в сундуках дрожащими руками, когда, как безумный, метался по двору, кричал, топал ногами, разговаривал с коровами, индюками, свиньями и чуть не со слезами обнимал жеребенка на конюшне, - любовь к отцу пропадала, в сердце росло стыдливое чувство. Лучше, если бы не было ни коров, ни телят с индюками, ни лишней посуды, убивающих душу отцовскую.

Тихо прошел Сергей мимо кабинета, легонько стукнул в дверь к Валерии:

– Можно?

Валерия покачала головой:

– Как не стыдно, Сережа! Искала-искала тебя целый вечер. Папа хворает.

– Чего у него болит?

– Зачем ты притворяешься?.. Разве не знаешь?

Вошла попадья с заплаканными глазами, остановилась против Сергея. Все в нем: и длинные протянутые ноги, и небрежно-скучающий вид, и перепутанные волосы на голове вызывали невольное раздраженье.

– Сережа!

Говорить было трудно. Хотелось закричать, истерически всплеснуть руками, чтобы опорожнить сердце, налитое злобой:

– Ты должен уйти от нас!

– Куда?

– Куда хочешь.

Лицо у Валерии дрогнуло. Прошлась она по комнате, сжимая виски, встала у окна. Попадья, раздражаясь, кричала:

– Уходи! Не жалеешь ты нас, не жалеешь!

Вошел Никанор, с трудом передвигая ноги.

– Ну, племянник, спасибо! Благодарю.

Долго все четверо молчали. Сергей задумчиво вертел каблуком сапога, Валерия у окна, с закрытыми глазами, казалась далекой, мертвенно неподвижной.

– Скажи по совести, - первый начал Никанор.
– Может быть, ты раскаиваешься? Здесь никого нет, не бойся.

– Я не боюсь, - повернулся Сергей.

– Стой, не горячись, я не так выразился.

Наступила пауза.

– От любви к тебе говорю, хотя ты и не заслуживаешь этого. Слушаешь?

– Слушаю.

– Погляди на меня.

Сергей улыбнулся:

– Дядя, кончайте скорее!

Никанор поднялся, снова сел. Положил на колени потные вздрагивающие руки, уставился гневно вспыхнувшими глазами.

– Значит, ты не жалеешь меня?

– Дядя, не будем говорить о жалости, поговорим лучше о справедливости. Вы верите в одно, я верю в другое...

– Подожди! Это и мысли-то не твои. Попугай!

– У человека ничего нет своего, - улыбнулся Сергей.
– Он родился голым и получает от людей то, что ему нужно. Богатство, за которое вы держитесь, тоже не ваше, но вы присвоили его, считаете своим.

– Дурак! Юродивый! Уйди вон из моего дома.

В дверях Валерия схватила Сергея за руку:

– Сережа!

Никанор закричал надтреснутым голосом:

– Не сметь!

– Нет, папа, не послушаю вас.

Сергей нервно дернулся в сторону:

– После, Лелька! После.

А когда увидел твердое, окаменевшее лицо с мучительной раздвоенностью в глазах, тревожно спросил:

– Что с тобой?

– Садись, Сережа, я не могу. Я прошу тебя.

Никанор вскинул вверх правую руку, словно намеревался ударить, чуточку помедлил, истово перекрестился, уходя в тишину опустевшего дома. Сергей с Валерией стояли рядом, не глядя друг на друга, упорно молчали.