Спросила во второй раз:

– Трохим, чего ты задумал?

Посмотрел Федякин на нее, посвистал, помурлыкал.

– Чего боишься?

– Убьют тебя.

– А если осечка будет?

– Какая осечка?

– Ладно, топи иди печку.

Матрена стояла.

– Иди, никто меня не убьет. Убьют - одним меньше.

– А мы куда? Тебе хорошо - уткнешься в свои книжки и сидишь, как колдун, над ними.

– Мне надоело!
– поморщился Федякин.

– А мне не надоело?

Дедушка Павел выглянул с печи. Отошел он от жизни, не ввязывался, все больше о душе подумывал. То покашляет, то поохает. Выйдет на двор, пороется по старой привычке, задохнется, устанет, снова тащиться на печку. Не стар годами - жизнь замотала.

С самого вечера у дедушки сердце болело, только понять не мог - к чему. Когда пришли Курочкин с Емельяном, стало яснее, но и тут не расслышали всего старые уши. Одно слово хорошо вошло в расслабленную голову - хлеб. А как понял, что Трофим собирается пойти по амбарушкам, не мог улежать под дерюжкой дедушка - задвигался.

– Трошь!

Любил старика Федякин, быстро откликнулся. Думал - испить захотел или так занеможилось что.

– Сядь-ка вот тут!
– Старик показал на скамейку около кровати.
– Выслушай меня!

– Ну, говори.

– Постой, не торопись: не умею я сразу... Выслушай! Ты чего хочешь с народом? Негожа, сынок. Дай мне умереть спокойно. Ты видишь, какой я: последняя ниточка рвется. Я не загораживаю, иди куда разум ведет...

– Загораживаешь, тятя. Хочешь, чтобы я через тебя перешагнул.

– Ты попроще говори со мной, не пугай. Чего ты задумал?

– Чего мне думать? Жить хочется. А богатые в угол жмут. Насовали полну пазуху и сидят, трясутся. Сами съесть не могут и другим не дают.

– Постой.

Дедушка Павел протянул с печи костлявую руку, в дрогнувших пальцах - останавливающая угроза.

– Постой! Ты хочешь добро сделать, выйдет худо. Кто даст тебе хлеба? Я первый не дам, если придешь в амбар ко мне. Кровяной он у нас, мозольный... Помни, Трошь: чужой хлеб поперек горла встанет. У нас только и радости - хлеб. Отними его - чем будем жить?

Как ручей по камешкам, лился слабый старческий голос, источающий древнюю мудрость мужицкую; Федякин не слушал.

– Трошь!

– Ну?

– Ты не ходи к ним, негожа будет. Большое зло произведешь в народе, отрекутся от тебя, предадут...

Подошла Матрена в безмолвной печали:

– Не ходи, Трохим, пожалей!

– Что вы пугаете меня? Разве я воровать иду?- крикнул Федякин.

– Это воровство, сынок.

– По-вашему - воровство, по-моему - нет. Откуда глядеть будешь...

Матрена еще хотела что-то сказать, Федякин вышел на улицу. Встретился Синьков с уздечкой на руке, нервно подпрыгивая, торопливо рассказывал:

– Оглушили мы их!.. Бегают, тумашатся, не знают, что делать... Раскол пошел: одни говорят - дать; другие - против. Ночью Сурова поймали, в исполкомской клоповке сидит... Нагрузил пятьдесят пудов, а его и сцапали. Туды-суды - шалишь.

– В народе как?

– На две половинки колется. Кто - к нам, кто - к ним. Емельян с Курочкиным тебя наругивают, собрали мужиков около Гараськиных ворот.

Мимо прошел Суслин с железной лопаткой, подозрительно покосился. Через дорогу перебежала Домна Киреева с узелком за плечами, заметила Федякина, ударилась в переулок. Из ворот напротив вышел Худов, высокий мужик без шапки, распахнул ворота настежь. Тоже скрылся во двор. Слева из переулка выбежал Митя маленький, с распустившимися портянками на ногах, что-то кому-то крикнул, споткнулся, выругался, поскакал дальше. Федякин не замечал тревожно ощупывающих глаз, думал над словами отца: "Только и радости - хлеб". Да, радости мало. Даром тратится сила, даром слепнут глаза. Нужно изменить эту жизнь. Жертвы? Ну, что же. И Христос принес себя в жертву за тех, кто страдал... Без этого, верно, нельзя...

Зашел к Петраковым. Старик Петраков собирался умирать. Ползал на печи, свесив вниз разутые ноги, тяжко стонал. На полу стоял мешок с мукой, накрытый шубой. На мешке сидела кошка. Вошла Агафья, сноха; не видя Федякина, крикнула:

– Тятенька, куда пшеницу?

– Черт!
– ощетинился Петраков; лег животом на печь, начал дрожать в лихорадке.

– Дядя, что с тобой?

– Мочи нет, мочи нет!

Хотел Федякин заглянуть к нему, Петраков неожиданно выздоровел. Растопырил руки, бессмысленно забормотал: