– Русский крестьянин дурак! Он не умеет жить.

Сам Перекатов умел жить, но пришла Октябрьская революция, вырвала из рук крепко натянутые вожжи, мужики пошли вразброд. После февральского переворота все-таки сдерживал их. Появились всевозможные комитеты, нужны были достойные люди, честные работники, как говорилось в бумагах из города. Алексей Ильич, опытный балясник, сел председателем в волостной комитет народной власти. Лавочника Стратона втискал в земельный, племяша в продовольственный, а делегатом в уездный комитет направил бестолкового Моисея Кондрашина, любящего говорить про "суглас". Сам Перекатов, разъезжая по волости, тоже говорил про "суглас", упрашивал мужиков жить по-божьи, по совести, никого не трогать, никого не обижать.

– Не прыгайте сразу! Все ваше будет. Нам ничего не надо. Присудит закон - возьмете...

Когда не хватало силы сдерживать вешние воды, прорывающие плотины, выпускал на помощь дьякона, работавшего секретарем в продовольственном комитете. Дьякон выступал с длинной ораторской речью, украшенной поговорками.

– Старики! Семь раз отмерьте - серьезное дело. Мы вот грамотные, книжки разные читаем и то, скажу про себя, ничего не понимаю в политике. Сущность никак не уловлю. Вообще, как говорится, в Англии двести лет занимаются этой самой политикой, парламенты разные, конституции, а у нас в диковинку подвалило. Лучше повремените, старики, там видно будет, никуда не уйдет, теперь уж капут буржуазному капиталу.

Марья Кондратьевна по праздникам затаскивала стариков в школу, доводила до одури. Из тоненьких книжек, которые прочитывала она вслух, лезло на них неслыханное, стукало по вискам, утомляло, укачивало, но в голову не попадало. В ушах звенели новые пугающие слова: "социализация", "национализация", "социализм", "капитализм", "учредительное собрание".

– Вот Сибирь-то!
– ругались мужики.
– Эдак и от слободы откажешься, ежели все в голову забирать, истинный господь! Какая у нас голова? Решето! Наскрозь течет.

Особенно мучали партии. Остановятся на одной - текут слухи про другую. Эта хороша, эта еще лучше.

– Да сколько их? Али полсотня?

Марья Кондратьевна попугивала. Ежели, говорит, зайдете не в ту - пропало ваше дело.

– А на кой наделали этих партиев?
– кричали мужики.
– То ли дело одна - крестьянская! Сбиться всем в одну кучу и поднять на уру всю Расею. Пра! Это все буржуя выдумали, каянные. Тошно им, бесовым ребрам, давайте, мол, мужиков разобьем на партии, пускай аукаются...

– Ну, так как же?
– опять кричали мужики.
– Чагринские стоят за социал-рюценерную. Думайте!

– Чего думать-то!
– сердился старик Лизунов.
– Чагринские в эту, как ее, и мы туда.

– Все равно залезем по уши в воду, мы не понимай.

Несколько дней партия социалистов-революционеров стояла над Заливановом, как вешняя тучка над обожженными полями. На нее смотрели с любовью, с надеждой, жались к ней, как молодые цыплята к опытной наседке.

– Эта не выдаст. Голову оторвет любому буржую, в Сибирь за нас шла...

Первая радость короткой была. Патрин солдат Сергунька прислал письмо с фронта, строго-настрого наказал землякам, чтобы они не держались за партию социалистов-революционеров, потому что та стакнулась с помещиками, хочет воевать еще четыре года. Сам Сергунька и Сергунькина рота стоят за большевиков. Но что за большевики, какие большевики, ничего не известно. Василий Гаврилов из Саратова тоже наказывал держаться за большевиков, а Прохор Попков наказывал, чтобы держались за социалистов-революционеров.

– Слободушка!
– говорили мужики.
– Сын - за эту, я - за эту. Наделам делов!..

Сергунькино письмо словно крючком зацепило налаженные мысли, Прохорово - опять укладывало на прежнее место, получалась путаница, неразбериха.

– Серьезное дело, подумать надо!
– сердились мужики.

– Да черт ли думать-то!
– ругался старик Лизунов.
– И то голова на колесо похожа. Дает ежели земли бесплатной, за ней и пойдем, чтобы от солдат не отбиваться.

Но дает ли новая партия земли и сколько - об этом никто не знал. Некоторые советовали сходить к Марье Кондратьевне, к Никанору с дьяконом. Уж кому-кому, а им наверно известно: газеты читают.

Идти не пришлось. Приехал Федякин с фронта и в первый же вечер разрубил все сомненья, опутавшие мужиков. Федякин был большевик, сеял вокруг большевистские зерна, а главный козырь, с которого выхаживал он против Марьи Кондратьевны с дьяконом, - это мир, заключенный большевиками с Германией. Слово это ловили, подхватывали, готовы были поднять на руки, если бы можно было поднять его. Оно отражалось в глазах, чувствовалось в улыбках, звенело в приподнятых голосах. Трехлетняя война, выпившая лучшую кровь, замучила страхом, слезами, отравила жизнь хромыми, безрукими, и каждому хотелось прижаться к той партии, которая несет на своем знамени скорый, немедленный мир.