– Что случилось, государь? Почему ты плачешь?

Тот снова повернул к нему лицо: покрасневшее, с заплаканными глазами, и ответил, перейдя на шепот:

– Я не знал, что царская корона окажется непосильной ношей. Чувствуя я, идет беда за мной. Сегодня, когда толпа заговорщиков с криками ворвалась во дворец, требуя мой головы, я осознал всю прелесть жизни, мне было страшно, очень страшно – я не хочу умирать. Мне еще нет и двадцати пяти, а в душе я чувствую себя стариком, прожившим долгую трудную жизнь. Почему? Скажи, почему меня все так ненавидят? За что? Что я сделал не так? Все эти месяцы я старался быть добрым, я награждал обиженных, повысил жалованье служивым людям, пресек взятничество и грабежи. Да, я знаю, у меня есть слабость к любовным утехам, азартным играм и всяческим забавам, но разве это такой уж грех? Я же не проливаю крови, не казню без разбора тех, кто встал на моем пути, как сделал бы любой другой правитель. Я сохранил жизнь даже Шуйскому, который спит и видит меня мертвым. И если я погибну от рук заговорщиков, тело мое окровавленное некому будет похоронить по-человечески, ибо для них я поганный еретик и расстрига.

Он говорил быстро, глотая слезы, его трясло от рыданий. Впервые в жизни открылся он Ивану, впервые в жизни излил свои страхи, наполнявшие душу. Князь взял его холодную руку в свою и поцеловал, ему стало искренне жаль этого несчастного, покинутого всеми человека, который уже и сам запутался в себе.

– Успокойся, любимый, я здесь, я рядом и всегда буду подле тебя, – ласково проговорил Хворостинин, осушая поцелуями катившиеся по его щекам слезы.

– Обними меня, только крепко-крепко, – Григорий протянул руки и заключил молодого человека в объятия.

Вместе они снова легки на подушки. Иван с жаром, обливаясь потом, принялся целовать алые, пухлые губы царя, размазав помаду. Но какое сейчас было до этого дело? Государь судорожно принимал ласки своего кравчего, его темно-голубые глаза блестели при свете луны словно звезды, которыми он так любил любоваться с балкона дворца.

Близился рассвет. Голые ветви деревьев качались под порывом ветра, сдувающего с них хлопья снега. Двое молодых людей: царь и князь, лежали уставшие, на подушках. Григорий тяжело дышал, после ночи любви ему нестерпимо хотелось пить, но он решил подождать до завтрака. Глядя в потолок, он снова заплакал, только не знал, от чего: от того, что остался жить и сможет встретить новый рассвет, или же от признательности в верности Ивана. Князь заметил катившуюся по его щеке слезу и ловким движением поймал ее на свой указательный палец. Слезинка, маленькой капелькой блестевшая на пальце, отражалась в предутреннем свете, точно капля росы. Завороженный, смотрел на нее Иван, словно слеза эта была драгоценным камнем.

– Я верен тебе, государь, как никто другой и готов поклясться вот этой твоей слезой, что погибну, но спасу твою жизнь.

– Мне искренне приятно слышать такие речи, – ласковым голосом проговорил тот и, встав с кровати, быстро оделся, – прости меня, но я пойду к себе, дабы никто ничего не заподозрил.

Иван с наслаждением смотрел на его статное, стройное тело и не мог налюбоваться.

– Придешь в следующую ночь? – спросил он.

– Не знаю, у меня слишком много дел, – Григорий оделся и, подойдя к князю, поцеловал его в губы со словами, – я люблю тебя.

– И я тебя.

Вскоре по коридору донеслись торопливые шаги: царь вернулся в свою опочевальню, быстро смыл косметику в воде из рукомойника и, успокоившись, усталый, лег спать.

Когда ясное зимнее солнце лучами освещало землю, раздался по округе пушечный выстрел, стая испуганных птиц резко взметнулась в воздух. Григорий, раскрасневший, веселый, склонившись над новой пушкой, воскликнул:

– Превосходная работа! Необходимо отлить еще десятку таких штук, – он смахнул меховую шапку и вытер вспотевший лоб, благо сам испытал новое орудие.

Все его окружение переглянулось, но промолчало: слишком много средств уходит на приготовление к будущей войне. Один лишь мастер, что сделал пушку, подошел к царю и, склонившись в поклоне, поцеловал его белую руку:

– Государь, я старался выполнить как можно лучше и если тебе что-то не пон…

Но Григорий резко перебил его, задорно вскинув голову:

– Работа превосходная, и сам ты молодец. Вот тебе мой царский подарок, – он снял с пальца один из перстней и протянл мастеру.

– Благослови тебя Бог, царь наш! – мужчина склонился до земли и поцеловал его сапог.

Молодой повелитель, также быстро потеряв интерес к пушке, подошел к Басманову и спросил:

– Готов ли «Шагай-город»?

– Да, государь мой.

– Тогда пусть прикатят его сюда, хочу взглянуть, как эти дармоеды, – он указал рукой на польских всадников, – попытаются взять «крепость», а то мнят себя храбрыми рыцарями, а на деле… А, ладно.

Из ворот, запряженная лошадьми, выехал «Шагай-город», изумивший и напугавший верующих москвичей. Крепость двигалась на колесах, имела много маленьких полевых пушек внутри и разного рода огнестрельные припасы, на ее дверях были изображены слоны, а окна, похожие на врата ада, извергали пламя. Вся процессия во главе с царем, ехавшем на рослом саврасом коне, двигалась к Москве-реке, где и должна была состояться потеха. Народ повалил за колонной стрельцов, шагавших вдоль улиц. Многие москвичи, боясь «Шагай-города», неистово крестились.

– Вот, царь наш батюшка потеху новую задумал, чертей выставил против народа русского, – воскликнул один из толпы.

– Да не против народа, а против устрашения татар, – ответил другой.

– Страшно-то как! – завопила дородная краснощекая баба в длинном шерстяном платке. – Черти смотрят так страшно, а из их пасти огонь валит. Ох-ох.

Крепость медленно подкатили за крепостные ворота и остановили подле реки в чистом поле. Снег давно прекратился, так что шагать стало заметно легче. Царь, ступив на землю сапогами на высоких каблуках, молодой, статный, красивый, дал знак польским рыцарям. Те, поняв, что от них требуется, выхватили сабли, мечи, копья и с криками полезли на «Шагай-город», время от времени отступая назад, дабы не быть спаленными яростным огнем.