Царь отступил на шаг. Такой дерзости не позволял по отношению к нему никто, даже Петр Басманов, даже несчастная Ксения Годунова.

– Ты забываешься, Варлаам. Я пришел к тебе, дабы по старой дружбе простить тебя и отпустить на все четыре стороны, но теперь я не знаю, что делать с тобой. Твой язык погубит меня.

– Не я, а ты сам себя вогнал в петлю, из которой не можешь выбраться. Своим лживым языком ты заставил признать себя царем, но как говорил Платон, вся тайна рано или поздно становится явью. Так кто враг тебе? Я или ты?

Григорий молчал. Слова монаха хлестали по его душе больнее, чем тысячи розг, словно проникнув в глубины его сердца, они заставляли вспомнить всю жизнь, начиная от лжи побега и заканчивая ложью на троне. Нет, не мог он дольше терпеть, не мог. Согнувшись пополам, молодой царь упал на холодный каменный пол и заплакал. Все его тело сотрясали рыдания. Варлаам молча глядел на него сверху вниз и вдруг в нем родилась жалость к этому несчастному, всеми покинутому человеку. Присев подле него, монах положил свою ладонь ему на темя и тихо проговорил:

– Не плачь, Григорий. Прости, я не хотел обидеть тебя.

Молодой человек поднял покрасневшее от слез лицо, в его глазах читалась тоска. Слабым голосом, словно у него не осталось больше сил, он ответил:

– Зачем ты так поступаешь со мной? За что? Тяжкое бремя давно лежит на моей душе, а я не могу скинуть его. Всем чего-то надо от меня: одним подавай чин, другим земли, третьим награды. Я разрываюсь на части, я больше так не могу. Я задыхаюсь ото всего, что навалилось на меня. Обо мне никто не думает, я один на свете. Хоть ты пожалей меня.

Григорий тяжело дышал, словно ему и правда не хватало воздуха. Варлаам дал ему выговориться и выплакаться, не останавливая его. Когда царь немного успокоился, монах сказал:

– Ты такой молодой, зачем тебе все это было нужно? Зачем рискуешь собой?

– Что об этом говорить, если уже поздно? – пожав плечами, ответил тот.

– Эх, Гриша, Гриша. Умный ты человек, а все равно дурак. Сам же полез в навоз, а теперь ишешь виноватых. Жить праведно, без лжи, надо, тогда и камня на душе не будет.

– Лучше скажи, что мне делать теперь? Если я отпущу тебя, ты снова будешь обличать меня в самозванстве?

Варлаам улыбнулся как улыбаются несмышленным детям. Потерев большие руки с поломанными ногтями, он ответил:

– Положись на меня, Григорий. Богом и вот этим крестом клянусь, – он перекрестился и поцеловал большой крест, – что ни единого слова против тебя не скажут мои уста. По старой дружбе, я не перейду тебе дорогу, ибо вижу, что в душе ты хороший, добрый человек.

Григорий от этих слов снова заплакал. Слезы жалости к себе и доброте Варлаама растрогали его. Рукавом от вытер щеки и тихо прошептал:

– Спасибо тебе за все… и за то, что позволил мне выговориться, теперь мне значительно лучше.

– Да поможет тебе Бог, – сказал монах и перекрестил его.

Он видел, как царь, молодой, коренастый, встал и направился к выходу, слышал, как отдал приказ стрельцу отпустить узника. Варлаам присел на стог сена и вдруг заметил носовой платочек, весь пропитанный кровью, который забыл Григорий. Трясущимися руками он взял платок и спрятал за пазухой, словно это было невиданное сокровище.

После разговора с монахом Григорий чувствовал себя опустошенным. После бани он не захотел есть, а отправился в бибилиотеку, дабы развеять мысли во время чтения летописей. На полке с книгами он нашел историю о монгольском нашествии, о правлении Александра Македонского, чьи лавры не давали ему покоя, были в библиотеке рукописи чернокнижника и основателя медицины Парацельса, древние сказания исчезнувших народов, в том числе шумеров и аккадцев. Любивший историю, царь с упоением перечитывал вновь и вновь старинные летописи, впитывая в себя величие и мудрость царей прошлого, невольно сравнивая себя с ними.

Вдруг чья-то тень мелькнула между книжными полками, затем исчезла. Григорий оторвался от чтения и внимательно стал следить: кто это мог быть? Неужели тайный убийца, некогда задушивший царицу Марию Григорьевну с сыном Федором? Или если не он, тогда кто же? Царь невольно потянулся за кинжалом, что висел на его бедре, как вдруг заметил знакомую фигуру в гусарском, на польский манер, костюме, подпоясанный красным ремнем. Незнакомец с кипой книг в руках остановился и глядел в оба глаза на царя, который слегка улыбнулся и спросил:

– И ты тоже решил пристраститься к мудрости книг, Иван?

– Книга – лучший друг! – живо отозвался молодой князь Иван Хворостинин, бесцеремонно присевший рядом с царем, не спросив на то разрешения.

Но, похоже, Григорий не обратил на это внимания и даже более того, обрадовался тому, что хоть кто-то скрасит его одиночество. Иван был красивым молодым юношей, его лицо белое, румяное, походило на девичье. Никто не мог сравниться с ним ни в стати, ни в привлекательности, ни в уме. Всем он был хорош, да вот только еще более своевольный, нежели ветренный царь. Князь незадолго до этого тайно принял католичество, после чего стал держать у себя латинские книги, скрывая их в особом месте. Но об этом не знал никто, даже его отец. Их с царем объединяла не только вера, но и любовь к роскоши и забавам, интерес ко всему иноземному, начиная от нарядов и заканчивая блюдами с телятиной, запрещенное у православных. Такая схожесть во взглядах не могла не обратить внимания царя на юного князя, которого он не только возвеличил, но и сделал одним из своих доверенных людей наряду с Басмановым, патриархом Игнатием и Василием Мосальским.