– Масады нет! – резко и даже сердито произнес он. – Где Масада?!

Я сказал, что одолжил фотографии развалин древней крепости приятелю.

– Что б вернул, – приказал Наум Петрович и вновь склонился над видами Израиля.

Какая-то была очевидная нестыковка между регулярными посещениями стариком нашего дома и полной невозможностью наладить с ним душевный контакт. Теперь я думаю, что встречаются дети Адама, вовсе не способные найти общий язык с кем-либо, даже с близкими людьми, но тогда упрямое молчание и замкнутость старика меня раздражали. Со временем даже эти два обязательных багета стали казаться не вкусным хлебом, а чем-то крайне несимпатичным и даже несъедобным.

Года через три так получилось, что начальствующий товарищ вдруг потерял работу, да еще с каким-то скандалом потерял. Сын старика незамедлительно продал московское и дачное хозяйство и всей семьей перебрался в Израиль.

Наум Петрович позвонил перед самым отлетом.

– Мы уезжаем, – сказал старик.

– Куда? – не понял я.

– На постоянное место жительства, – ответил он. – Тебе вернули фотографии Масады?

– Да, – сказал я. – Вернули. Счастливого пути.

– Спасибо, – сухо произнес Наум Петрович и повесил трубку.

Я встретил старика в Хайфе лет через пять. Был там по газетным делам, брал интервью у мэра города. Мне этот мэр категорически не понравился и, предчувствуя, что текст будущей статьи выйдет безликим и лживым, шел я в расстроенных чувствах к железнодорожной станции, а тут Наум Петрович своей собственной персоной. Он мало изменился, держался прямо и ступал своими большими ногами твердо и тяжело.

Обрадовался старику, но он почему-то глянул на меня так, будто не узнал, но, помедлив, все-таки остановился и протянул руку.

– Как дела? – спросил я. – Как сын, внучка?

– Все нормально, – ответил старик, лениво и равнодушно шевельнув тяжелой, плохо выбритой челюстью, и я сразу понял, что моя жизнь в Израиле его совершенно не интересует, да и случайная встреча со старым знакомым вовсе не входила в планы Наума Петровича.

Полное равнодушие старика меня обидело, не могло не обидеть.

– Привет родне, – обронил вместо прощания и, оставив Наума Петровича в покое, двинулся к железнодорожной станции, но, услышав за собой тяжелые шаги большого человека, невольно обернулся.

– Постой! – старик догнал меня. – Слушай, Масаду тебе тогда вернули?

– Вернули, вернули! – не без злости ответил я. – Слушайте, Наум Петрович, сколько лет не виделись, а вас какие-то фотки больше живых людей интересуют.

– Ладно, – сказал он. – Очень торопишься?.. А то давай, посидим… Тут рядом шалман… Я приглашаю.

Шалманом он назвал маленькое придорожное кафе на три столика. Мы пили пиво и закусывали орешками. Старик вновь пытался держать язык за зубами, но я был настойчив и в конце концов выяснил, что сын его работает в порту, внучка тоже устроена неплохо, да и сам Наум Петрович доволен местной жизнью, особенно нравится ему медицина Израиля: «Очень заботливая». Я начал рассказывать о своих «подвигах», но сразу умолк, уловив в очередной раз, что старик, как и прежде, к ним совершенно безразличен. Я тогда так и не понял, зачем он догнал меня и пригласил в это кафе.

Принесли счет, хотел было расплатиться, но старик решительно отодвинул мой бумажник.

– Адресок не дашь? – спросил, прощаясь, Наум Петрович.

Пожал плечами, но вручил ему визитную карточку.

Ровно через неделю старик сообщил по телефону, что едет к нам в гости. Удивился, предупредив Наума Петровича, что дорога из Хайфы в Холон не легче, чем от станции метро «Аэропорт» до Ясенева.

– Ничего, – сухо ответил старик, – доберусь.

Он добрался и принес все ту же пару длинных французских батонов в бумажном пакете. Мы молча выпили по чашке чая.

– Ну давай, – сказал Наум Петрович.

– Что «давай»? – не понял я.

– Фотографии. – Он посмотрел на меня удивленно.

Потом старик сидел, низко склонившись над тем же старым альбомом, рассматривал давние виды Израиля, не торопясь, аккуратно переворачивая страницы. Наконец закрыл альбом, поднял на меня повлажневшие глаза, но сразу же поспешно вытер слезы мятым платком и, опершись на столешницу большими руками, поднялся.

– Чудеса, да и только, – сказал я, провожая старика. – Мы с вами уже здесь, Наум Петрович, к чему эти сантименты?

– Дурак ты, хоть и писатель, – обронил старик. – Ну, это?.. Как ее? Мечта, надежда – одно, а жизнь – совсем другое.

Больше мы не виделись.

Перед очередной процедурой Кукину не спалось. Он не без труда натянул на иссохшее тело тренировочный костюм и спустился в холл гостиницы на набережной Тель-Авива. Егор Захарович был доволен тем, что сбежал из номера ловко, не разбудив жену Анну Гавриловну, но это ему только казалось, потому что супруга Кукина вот уже несколько месяцев прислушивалась к каждому шагу или вздоху больного мужа. Она привычно сделала вид, что спит, а на самом деле лежала без сна и думала о том, что жизни ее тоже придет конец, как только Егора Захаровича не станет на свете.