– Так беден язык? – потянулась к флакончику с духами, коснулась стеклянной пробкой виска.

Кивнул.

– Задачка: чувство надо соединить с анализом.

– Её, задачку такую, кто-то когда-нибудь решал и решил в искусстве?

– Ну, я сечас тебя удивлю, только не смейся: это, пожалуй, Пруст. Кто о чём, а… Не смейся, не смейся, ясно, что ему буквально подражать невозможно, но ведь можно вдохновляться примером. Именно прустовские чувствования – аналитичны. Скажи-ка, Львов, – провокационно посмотрела поверх очков, – умный город?

– Умный!

– А Ленинград?

– Ещё умнее!

– Почему?!

– Потому, наверное, что Петербург-Ленинград сложнее. Да, Петербург-Ленинград моложе, чем Львов, но – сложнее, несоизмеримо сложнее, так как Львов в известном отношении – однороден, а в Петербурге-Ленинграде куда больше неожиданных, но необъяснимо гармоничных сочетаний отличий. Он по планировке своей правильно-неправильный и при этом – многостильный какой-то. У многих европейских городов будто бы один корень, а Петербург-Ленинград, пусть и похожий на них какими-то частностями, – исключительный. В нём поражают пространственные контрасты, пространственное и стилевое разнообразие.

– Послушать тебя, – курила, прокладывала копиркой листки бумаги, – так сверхумным городом следует считать Рим; он, возможно, мировой рекордсмен по набору слитых воедино отличий, у него и возраст самый преклонный.

– Угадала! Ты ведь видела Рим…

– Но ты только сейчас мне открываешь глаза…

– Я рассматривал Рим на гравюрах, картинах, фотографиях, а удивления мои усилил Гоголь, его несколько страничек о Риме: мне передавались его напряжение, страсть. До чего же сложно под натиском волнующих впечатлений своих и неопределённо, таинственно даже он мог описывать травку меж древними камнями, отблески весеннего солнца, какие-то дымки, запахи, звуки, а получалось, что Рим описывался им как сотворённое веками чудо.

– Интересные рассуждения, интересные, поэтичные. И конечно, ты фантазёр. Ты вырос… – погасила в пепельнице окурок. – В твою теорию накопления городского ума-разума хочется верить, но не могу понять, как ты будешь её доказывать. Как, – безжалостно-добрый взгляд прострелил навылет, она, чувствовал, радовалась за него, сообразительного, отважного, хотя скидок не обещала, – как ты, скажи, пожалуйста, намерен конкретно подступаться к полноте таинственных смыслов?

– Думаю.

– Ну-ну, Бог в помощь, – удовлетворённо застрочил пулемёт; потом, дёрнув каретку, сказала, не оборачиваясь: – Тебе не помешает проветриться. И думается, и фантазируется лучше под шум листвы.

Да, пора проветриться – в часы, когда Соня без устали била по клавишам машинки, он отправлялся гулять.

Чудеса да и только! К встрече с Венецией он был лучше подготовлен разглядыванием гравюр и картин, рассказами Сони; ей-богу, когда впервые он приедет в Венецию, ему и удивляться-то будет нечему, он даже не удивился бы, повстречайся вдруг ему живёхонький Аретино. А Львов, волнующе живой, монолитно-красочный, оставался неожиданным, необъяснимо для него неожиданным; на каждой прогулке он Львов заново для себя открывал.

Пища для глаз, изменявшая сами глаза… Вдруг он мог увидеть Львов пышным, как бы сплошь барочным, чуть ли не «сверхбарочным», если подобная гипербола, срамящая и все грузные фантазии рококо, вообще имела какой-то смысл; во всяком случае, Львов, образно близкий городам, не чуждым барокко – Вене, Кракову, Праге, – был совсем не таким, какими были многие его города-ровесники, протестантские аскетичные города балтийской Ганзы.

До чего же ненасытными были глаза-фантазёры!

Провинциальный город некогда блестящей империи Габсбургов выглядел шикарней многих столиц, может быть, потому, что городской центр помечала и символизировала не главная какая-то площадь, не какой-то главный собор на ней, а… В пяти минутах ходьбы от чёрного крупчатого дома с двухэтажными полированными атлантами, где проживали Гервольские и Соня, располагалось, как догадался Германтов, центральное символическое пространство города, и рукотворное, и такое естественное, природное – бульвар с вековыми развесистыми каштанами.

Как полюбился Германтову этот бульвар – широкий и солнечно-тенистый, плавно изогнутый, с рядами мощных, как столбонады в египетских храмах, стволов и оперным театром в перспективе основной, обсаженной малиновыми, бледно-сиреневыми и белыми петуниями аллеи. Но вот она, ложка дёгтя, которую непременно вливает в мёд прошлого всякое новейшее время: осевую значимость оперного театра, который одновременно подражал и Парижской, и Венской операм, должен был, судя по замыслу нехитрого дополнения к традиционному построению ансамбля, усиливать довольно уродливый, поставленный перед лицевым фасадом театра трибун Ленин. Ильич головой и плечами-руками чуть подался вперёд, к воображаемому народу, которого в данном случае одиноко представлял Германтов, подался в убеждающем речевом усилии, хотя ноги от порыва-усилия этого словно отставали. Впрочем, ноги вождя были задрапированы розовыми гранитными складками… А чуть сбоку и сзади, слева от помпезного театра, если не сбивая, то уж точно снижая торжественность осевой композиции, теснились какие-то забегаловки, магазинчики, зеленные лавки…

Но этот торговый шанхайчик вряд ли стоило замечать, зато фасад…

Между прочим, и внутри оперный театр не подкачал: лестницы, ложи, раззолоченная лепнина… И люстра сверкала, возможно, и падала когда-то, разбрызгивая осколки – подражать Парижу так подражать, – но, увы, теперь лишь напоминали о былом благополучии и буржуазных роскошествах потёртый и залоснившийся малиновый бархат, исцарапанный и растрескавшийся декор, облупившаяся позолота.

В этом театре когда-то бывал отец, шёл к театру или из театра по этому бульвару, по этой аллее. Может быть, послушав Саломею Крушельницкую, он и себе в жёны возжелал взять потом оперную певицу? И всё здесь при жизни отца было таким же, как сейчас, и так же ветер шумел в каштанах?