Таким, да не таким: памятника Ленину уж точно не было, а стоило мысленно убрать это гранитное уродство, и всё менялось… Впрочем, памятник – досадная мелочь; всё когда-то, при отце, было здесь по-другому…

К протекавшему в широкой городской лощине бульвару с обеих сторон тянулись узкие поперечные улицы, и пробегал, трезвоня, перерезая бульвар, поспешая к площади Рынок, расположенной в трёх минутах ходьбы, трамвай, и, конечно, дружно сбегались тесно прижатые один к другому, пытаясь приобщиться к торжественно-весёлой беззаботной жизни бульвара, покрасоваться перед гуляющими, фасады, самые разные, как на подбор, фасады – плоские, с робкими ренессансными пилястрочками, сухонькими сандриками над окнами и – раскрепощённые, сбросившие предписанные давними канонами и инерционными приличиями корсеты и, казалось, гордившиеся лепной телесностью, самодовольно грудастые, толстопузые, словно напялившие маски своих богатых и кичившихся богатством хозяев. И был ещё совсем словно отдельный, массивный, с закруглением, похожий на кусок гигантского утюга дом-нувориш с книжным магазинчиком, посматривавшим подслеповатыми витринками на помпезный, с обелиском и разбегавшимися по дугам ступенями памятник поэту Мицкевичу. На ступенях в хорошую погоду, тёплыми летними вечерами, рассаживались молодые гуляки с кульками семечек, ворковали и целовались парочки. Когда опускались сумерки, зажигались фонари, выхватывали из тьмы антрацитовый блеск брусчатки, рваные рыхлые пятна изумрудной листвы, и голоса, смех, звонки и гудки, обрывки мелодий и треск транзисторов волнующе сливались в вечернюю городскую музыку, начинали кружить головы сладкими и пряными запахами цветы, высаженные здесь же, у ступеней, затейливыми красно-бело-фиолетовыми узорами. Да, если оперный театр тужился оживить в нашей культурной памяти эклектичные роскошества Парижа и Вены, то плавные прерывистые и сами по себе скромные вполне дуги всего трёх-четырёх ступеней у подножия памятника Мицкевичу не могли не трансформироваться в сколько-нибудь искушённой памяти, пусть и вычленявшей для сравнения лишь самый малый фрагмент барочного чуда, в Испанскую лестницу Рима… И тут перезвон трамвая возвращал во Львов, и зелёное прозрачно-яркое пламя – не отдельные зелёные искры, как на углу Загородного и Звенигородской, а именно пламя – воровато пробегало по проводам, и на дома, тут же превращённые в декорацию, с театральной призрачностью отбрасывалась кудрявая тень бульвара, и на миг всего, повыше, над тенью, затягивал зеленоватый отсвет фасады, и казалось, что они были натёрты фосфором.

Внутренняя сила и упругость, тепло, уют… И вот ещё что бросалось ему в глаза: город словно сшит был из разных – совершенно разных! – пространственно-временных лоскутков, но швов-стыков не было видно, пространство, столько времён вобравшее, оставалось слитным.

И со ступеней памятника мысленно переносился он на Академическую улицу, к многоэтажному истоку её с большим конструктивистским домом, где за высокими витринами торговали спорттоварами. Там был также когда-то, когда Германтов впервые приехал во Львов, филателистический магазинчик со старым сгорбленным продавцом-поляком, с которым Александр Осипович, сопровождавший Юру, приветливо заговаривал по-польски, а растроганный старик, сидевший, по его признанию, на чемоданах, так как поляков всё активней вытесняли из Львова, прежде чем вручить с поклоном полупрозрачный провощённый пакетик с марками, выкликал из подсобки дочку, появлялся поднос с маленькими чашечками кофе – «кафки», как он говорил. А подальше, сразу за конструктивистским доминой, Академическая продлевалась своим бульваром, прямым и довольно-таки коротким, как бы вторым по значению в городе. Да, негласные градации существовали и соблюдались, никаких претензий на первенство, второй так второй – два строгих ряда тополей, кажется, пирамидальных: запомнились заострённые серебристые, вздрагивающие и шелестящие на ветру свечи. По ту, фоновую, сторону бульвара высились за тополями солидные темноватые дома, а по эту сторону был запруженный людьми тротуар, на нём смешивалась русская, украинская, польская речь; на этой стороне были магазины, кондитерская, парикмахерская, назваемая «перукарней», кинотеатр, щит с портретом Зары Долухановой на свеженаклеенной афише у арки подворотни, за которой угадывался в тени фасад филармонии.

– Юра! – удивляется, выходя из кондитерской, Александр Осипович Гервольский, как всегда, элегантный, если не франтоватый; в руке у него круглая картонная коробка с тортом, такой торт, с шоколадной шапкой, называли тогда пражским, или киевским, или… – Мы ждём сегодня гостей…

И можно было также пройтись по тихой, тенистой – сине-сиреневой, – опять-таки накрытой кронами огромных каштанов Пекарской улице, где за протяжённой и высокой каменной стеной находилась больница; густо заросший участок её плавно переходил в старое кладбище… В больнице лечил теперь сердечников пониженный в должности после «дела врачей» Александр Осипович – его, уже рядового ординатора, продолжали любить и ценить больные. Сразу после войны, до преобразования в больницу, здесь был военный госпиталь, там же, за больничной стеной, под развесисто-бесформенной шелковицей простоял несколько лет, пока окончательно не развалился, старенький трофейный «Опель-кадет», на нём Александр Осипович, по его признанию, ни разу так и не прокатился… С первого до последнего дня войны, от звонка до звонка, как говорили ветераны боёв, провоевал с немцами, но война войной, а, похоже, глаз успел положить на их спортивные скоростные машины, ему бы за руль «Порше»… Жаль, не привёз «Порше», прошляпил свой шанс. В Александре Осиповиче, уже пожилом, грузноватом, а всё ещё таком эффектном в светлом длинном своём макинтоше со складками, поясом с большой прямоугольной железной пряжкой, явно пропал автогонщик из романов Ремарка или фильмов, которым только ещё предстояло прославить Фассбиндера… Но кое-что всё же привёз майор медицинской службы, победитель Гервольский: с Великой Отечественной войны – ветхий, с уже тронутыми ржавчиной крыльями передних колёс «Опель-кадет», а с Японской войны – аж два трофея привёз: ширму с хризантемами и добрыми улыбчивыми драконами и кимоно для Шурочки.

И ещё со ступеней памятника Мицкевичу, из-под обелиска, вмиг можно было перенестись в Стрийский парк, к голубым плакучим ивам над тёмными неподвижными прудами: округлые ивы тянулись своими расчёсываемыми и ласково перебираемыми ветерком, будто это волосы сказочной Мальвины, голубыми прядями к кружевам зеленоватой ряски и лежавшим на воде плоским скруглённым листьям, жёлтым кувшинкам. Но отвлекает от созерцания еле слышное нежное стрекотание – слабо вибрирует, отблескивая на солнце, воздушный змей, запущенный двумя мальчишками. Это летучее волшебство вовсе не было для Германтова предметом зависти к ним, заклинателям змея, а лишь давало повод переключить внимание на новое зрелище – замирал, зависая, тускло-белёсый прямоугольник, и вдруг – солнечный блеск натянутой на тонкую рамку кальки, трепет сияющей заплатки на небесной голубизне; её, подвижную заплатку, лишь невидимая нить привязывает к земле.

И, сидя на ступенях памятника Мицкевичу, Германтов вновь и вновь с необъяснимой радостью оглядывался по сторонам; попахивало пряными табачными дымками, цветами, звонко и весело гремел трамвай.

Трамвай задевал ветки, успевавшие хлёстко прошелестеть листьями по обтекаемому краю трамвайной крыши, нырял в тёмную щелевидную улочку, которая вела к замощённой булыжником площади Рынок, почему-то казавшейся Германтову загадочно суровой и сумрачной даже в солнечный день: прямоугольной – почти квадратной, – строго обстроенной узкими, в три-четыре окна, почти одинаковыми, если не присматриваться, щипцовыми домами, утыкавшимися с двух сторон своими невидимыми торцами в сравнительно крупное здание новой, выстроенной взамен обрушившейся в девятнадцатом веке ратуши… Задержался у витринки с пластмассовой, готовой к переодеванию девушкой-манекеном, у нежно-розовых ног её – фаянсовые высокие вазы с искусственными жёлтыми хризантемами. Если же присмотреться к старым, историческим домам – вот она, «Чёрная каменица» с ренессансным, в лёгких аркадах, двориком, вот «Венецианская каменица», приманка для туристов: бывшее венецианское посольство с белыми каменными львами у входа… Всё это, говорила Соня, выстроили итальянцы – и бежавшие из разорённого Рима, и выходцы из других итальянских городов. И много-много лет, множество раз он будет вспоминать увиденное и пережитое во Львове, будет во Львове искать итальянский след. Вот и с год назад, приплыв по Бренте из Венеции в Падую, ритуально подзарядившись в очередной раз энергией красно-сине-жёлтого Джотто, он на центральной площади Падуи, меж торговых рядов, заваленных белой спаржей, розоватыми, с чешуйчатыми головками артишоками, близ массивной ратуши и чудных, с фонтанчиками, двориков старинного университета, вернётся в своё беспокойно-радостное львовское прошлое. Ко всему, минут через десять, на стекавшей с холма падуанской улице с потемневшими лепными домами, стоящими поперёк рельефа, и ящичками малиновой и белой петунии под окнами увидит он трамвайные рельсы узкой колеи, прижатые к тротуару, а сразу за полосой тротуара – вздрогнет он от ещё одного сближения – увидит он витринку с раздетым пластмассовым манекеном, напольными цветочными вазами…

Ну а справа, если в щелевидную улочку смотреть отсюда, с бульвара, в ближнем углу площади Рынок возвышался, как бы вырастая из густой тени, как бы вытягиваясь к солнцу, костёл с пепельно-охристой лапидарной башней-колокольней, накрытой высоко-высоко, в небе, изумительно изящной барочной шляпкой из позеленелой меди… И вот трамвай тонул в тени и вновь выныривал вдали, на освещённой стороне площади уже, опять огненно-яркий и блестящий, будто отполированный…

Бульвар, сам по себе бульвар, был каким-то особенным и никакого из известных Германтову бульваров не напоминал, при этом был он каким-то… столичным, да, никаких скидок, долой провинциальные – подражательные – реплики. Был он торжественно просторным, и даже роскошным, однако и вольным тоже, как протяжённый, чуть изогнутый лоскут старого английского парка, и – во всяком случае, в солнечные дни – радостным, вызывавшим подъём всех чувств; вот уж ничего общего с убогим бульварчиком, проложенным вдоль сереньких низеньких казарм семёновского полка.

Прохаживался взад-вперёд, шел к оперному театру; ветерок ласково теребил высаженные вдоль аллеи петунии. Вправо уходили затенённые улочки, в одной был украинский драматический театр, в его помещении недавно гастролировала Александринка: зазывали на «Жизнь в цвету», где Черкасов в широкополой шляпе, похожий на тонкий, высокий, уже тронутый гнилью гриб, играл Мичурина, на «Гамлета», где играл датского принца носатый Фрейндлих, чья фотография в чёрном трико красовалась в застеклённом стенде-ящике рядом с афишей, но в афише не было «Живого трупа», наверное, беспутная Оля к тому времени уже сходила со сцены… В той же, а может быть, в другой улочке, параллельной, была миниатюрная армянская церковь, кофейня, полная шумных и весёлых завсегдатаев… Медленно шёл обратно, к памятнику Мицкевичу.

На каждом шагу спотыкался о счастливые неожиданности.

Налетал опять ветерок, блуждал в ветвях…

Солнце прошивало иглами кроны каштанов… Безумным восторгом наполнял Германтова бульвар.

И он шептал: перебои чувств, перебои чувств… Вот и у него – перебои чувств.

Под ногами – на присыпанной декоративным розоватым песком аллее – лениво вздрагивали оранжево-лиловые кружева; и чувства задавали какой-то свободный ритм мыслям; отлично думалось Германтову на той аллее, под шум листвы!