Редкий опыт: «жить в стол»…

Чтобы – дожить и потом, в свои сроки, доставать «из стола» мысли, эмоции…

Разве не так? Теперь всё, что нежданно-чудесно актуализируется, достаёт он из «жизненного стола».

Во всяком случае, до конца восьмидесятых годов, когда придут сроки и начнут одна за другой выходить – выстреливать, как заметит встреченный Германтовым в Париже Шанский, – его книги, уж точно – длилась плавно, вроде бы безмятежно, завязка. Он, отсчитывая без сожалений годы, занимался, конечно, терпеливым и обязательным накопительством знаний-пониманий и писал впрок, непрерывно что-то писал, ящики старого отцовского стола переполнялись его заметками, заготовками; и – что, возможно, ещё важнее – занимался он накопительством будораживших его самого непониманий. Да, времени на дежурные споры и сетования, на кухонные обличения удушающего брежневизма и прочее интеллигентское пустословие, называемое «гражданским», не терял, во всяком случае, свёл потери того удушливого времени к минимуму, но всё равно будто бы полвека прожил впустую. Зато уж последние двадцать лет он мог бы себе занести в актив: и белый свет в это свободное двадцатилетие повидал, наездившись-налетавшись, и написал немало, а написанное – издал; и не один Шанский «скорострельности» его удивлялся. Германтова, говорили, прорвало, книга за книгой. Допустим, всё именно так и было, и долгое вроде бы пассивное накопительство, обусловленное застоем и цензурно-идеологическим «непущанием», и период явной активности, когда не могли уже помешать ему цензура и редакционные церберы, – налицо, а сейчас? Неужели и сейчас – поскольку, как ни убеждай себя в обратном, готова, но не написана ещё книга! – тоже длится завязка? Да, как кажется, длится до сих пор по инерции, без разрывов, тьфу-тьфу, путеводной нити, даже без критично ощутимых натяжений её, а длится себе и длится, пусть ему уже и хорошо за семьдесят, а написанные им книги понуро стоят, на тягучий ход вещей больше не влияя, на полке. Но бывает ли длинной такой завязка? С чем сравнить её, с чем? Это что, подобие непропорционально большого и вроде бы почти бессвязного предисловия к ненаписанному роману? Бессвязная завязка романа, на написание которого уже не остаётся времени? Курьёз… Нет! Он ведь не жил обдуманно, его будто бы таинственный навигатор вёл! Бессвязность – мнимая, кажущаяся. Судьбу никак нельзя было бы обвинить в непоследовательности, сказав «А», судьба говорила затем неспешно, но без запинок «Б», «В», «Г» и далее по алфавиту, но будто бы с набиравшей темп скороговоркой: уже промелькнули, оставшись, правда, почти незамеченными, «О», «П», потом – прошипела судьба – «Ч», «Ш», «Щ», и вот уже – заэкала в нерешительности – «Э-э-э», и в паузе, чувствовалось, всё быстрей, быстрей полетело время в ожидании «Ю», а за этой буквой, заглавной буквой имени его, не могло не замаячить непроизнесённо-неназванное пока что «Я»? Что-то, окончательное и поименованное как «Я», закономерно, как последняя заманка, оттягивалось? Но появление чего именно оттягивалось – главной его книги? Никакого курьёза: «Я»-книга, а? «Я», обобщив и вместив в себя все прочтённые-прожитые «буквы»-годы, отольётся-выразится в итоговой книге, той самой, которую он время от времени уже взволнованно берёт в руки, листает. «Я»-книга, умри, улыбнулась бы Анюта, а лучше не скажешь! Что же до тягучести и бессвязности, хотя и с вывязыванием промежуточных узелков, завязки, то это лишь естественное проявление бессюжетности долгой жизни? Никак, ну никак, если бы это и захотелось сделать, ему не удалось бы вычекнуть из жизни своей типов, любовь, судьбу, разговоры, картины природы, всё в жизни его, как во всякой нормальной жизни, было и есть, и на тебе – нет сюжета? Ну да, всё, что было, есть, – предстаёт пока вне главной – невидимой, но по ощущению, стреловидной? – нацеленности, предстаёт в аморфной незавершённости-непроявленности своей, ну да, всё-всё – до сих пор – кажется длящимся и невнятным, всё! И, выходит, в невероятной какой-то пропорции поделится, уже не открутить время назад, чтобы пересмотреть или поменять местами интереса ли, шутки ради условные периоды и события жизни – отпущенный ему земной срок.

Девяносто девять процентов срока – завязка, а жалкий один процент… На кульминацию судьба выделила один…

Но что, что конкретно придётся на этот один – страшно подумать, всего один! – процент от его истёкшего практически времени?

И вдруг окажется, если успеет он оглянуться из последних мгновений, что сейчас, именно сейчас, когда он перебирает мысли и идеи свои, переживает он кульминацию, а вот в те мгновения…

Хватит!

А хорошо будет, если из загустевающей взвеси дней в осадок выпадет всё же книга! Вот он, предел желаний, таких простых – состоялась-написалась «Я»-книга, а всё прочее, каким бы это «прочее» ни было, как бы ни называлось, он смиренно примет как неизбежность, но… Он машинально положил ладонь на львиную маску.

Хватит ли, не хватит, а солнечным весенним утром, за своим рабочим столом в гостиной, перед готовым, если шевельнётся послушно мышка, вновь засиять экраном компьютера он будто бы опять окутывается предрассветными тревогами спальни – его злила смена настроений, за тревогами необъяснимо возвращался и страх; какая-то прохладно-липкая дрянь вновь заструилась по позвоночнику.

Что, что там, в кухонном телевизоре? А-а-а…

– Американские геи-военнослужащие после решения Верховного суда готовы на законных основаниях принять участие в гей-параде… Это историческое решение, сказал на приёме в Белом доме морской пехотинец…

– Завтра вечером завершается карнавал в Венеции, проходивший в этом году под девизом: «Жизнь – это театр»; уже послезавтра из фонтанчика на Сан-Марко вместо игристого вина вновь потечёт вода… А пока грохочут над карнавальной Венецией небывалые ночные грозы, и все обсуждают, не помешают ли грозы заключительному фейерверку и авиасообщению…

Метнулась камера…

Толстенные колонны Палаццо Дожей, кремовая стена с красноватым узором и голуби, картинно-апатичные дамы с высокими причёсками, в ярких длинных, с мощными кринолинами платьях, прячущие лица за удлинёнными, смертельно-белыми масками со страшными прорезями для глаз…

Жизнь – это театр, жизнь – это театр… Какая свежая мысль!

Что ещё?

– Председатель совета директоров Банка Ватикана, изобличённый в отмывании денег, под давлением общественности всё же ушёл в отставку. Но этим неприятности Святого престола не ограничиваются. Свои извинения жертвам сексуального насилия в Ирландии, в котором обвиняются католические прелаты, вынужден был принести сам папа римский Бенедикт…

– Зарегистрирована инициативная группа граждан, предлагающих установить мемориальную доску на доме на Звенигородской улице, где проживал выдающийся архитектор, лауреат Сталинской премии Яков Ильич Сиверский… Вот и кода готовится, – подумал Германтов, – посмертная кода: раз-два-три – спадёт покрывало с мраморной доски, украшенной лобастым барельефом, инициативные граждане зарукоплещут, взлетит стайка воздушных шаров…

А бывает ли в принципе так – зациклился на одном и том же вопросе, – что почти вся, а то и вся – кроме шуток, вся – жизнь инерционно тратится на завязку? И заранее не узнать – завязку чего? По-прежнему внушительно, но и огорчительно, если смотреть из сумрака тревог, выглядит теперь книжный ряд с мёртвым глянцем суперобложек… Ощутил даже – в который раз ощутил, а вот осознал впервые, – что все написанные им до сих пор книги, вобравшие в себя всю предыдущую его жизнь, – это и есть завязка, пусть и с многими, едва ли не по числу лет, узелками, а завязка, точнее, пока лишь завязь, завязь чего-то неопределённого, но спасительно непреложного, того, что пока с надеждой обозначает он как «Я»-книгу.

Не запутался ли?

Бывает ли вообще мёртвая завязь?

Хм, мёртвая завязь… Как карнавально-жизнерадостная, ухарски-весёлая смерть, как все эти галдящие и пританцовывающие жизнелюбцы, забавы ради нацепившие белые маски смерти.

Хм, мёртвая завязь – тоже оксюморон?

Нет-нет, дорогой мой и всеведущий, так много о себе возомнивший ЮМ, ты действительно сам себя запутал, ты артачишься не по делу, ты не в своей тарелке, но всё равно не стоит кидаться так из крайности в крайность, как кидаешься ты в последние дни и ночи. Ты возбуждён искристыми своими мечтами, но боишься, что всё обернётся пшиком. О, тебе невмоготу от сумрачных предчувствий, но надо бы охладить пыл и успокоиться, привести в элементарный порядок мысли!

Каждая книга, когда писал её, была радостным взлётом, разве не так?

И обязательно были в каждой твоей книге, как в каждом достойном романе, завязка, кульминация и развязка.

Куда уж проще… Ты отупел, ЮМ?

Теперь, однако, всё то, что переварил-передумал и написал, отошло в прошлое и воспринимается уже лишь как растянувшаяся-затянувшаяся завязка чего-то, что его ожидало. Да-а, хоть «Зеркало Пармиджанино» он открывал наугад, хоть «Лоно Ренессанса», а в любой из книг, идейным окаменелостям далёкого прошлого посвящённых, да и на любой странице тех книг невольно читал он теперь свою – именно свою – минувшую уже жизнь, и своё минувшее время, оттиснутое в словах, даже – в иллюстративном ряде, конечно, тоже, листал-читал, хотя при этом вовсе не сентиментальные семейные фото были перед его глазами, а, к примеру, красночерепичный купол Санта-Марии дель Фьёре, правда, не сам по себе купол-куполище, а непременно с Катей на переднем плане. Но главное-то – подстёгивал себя – впереди, впереди: листая старые, то есть изданные и переизданные книги свои, как бы отвлекаясь и переключая внимание, он надеялся на своего рода синергетический эффект, способный преобразить и… И недаром так возбуждался он: всего-то шаг какой-то до цели, причём по сути технический шаг, протяжённостью в каких-то два с половиной часа полёта, оставалось сделать ему; и ещё бы, когда цель так близка, не возбуждаться ему, в крайности не кидаться, он так много – не слишком ли много? – ждёт от поездки в Мазер, а уж сколько всего ждёт от ещё не написанной своей книги. Отложив «Лоно Ренессанса», вновь полистал, счастливо расслабляясь, ненаписанную книгу; нет, не слишком многого от неё ждёт он, вовсе нет – ожидания с лихвой оправдались: залюбовавшись, погладил суперобложку, которая не сможет уже омертветь-померкнуть, но тут же он вспомнил, что для этой суперобложки ему ещё надо будет подобрать самый выразительный фрагмент вспышки-росписи.