Что, перебор?

Но тут уже Германтову припомнилась Катя, звонкий галечный пляжик в Симеизе, у скалы Дива, качающейся в волнах, раскрашенные акварелью Катины ноги; с зелёными, жёлтыми, синенькими треугольничками, квадратиками, условными кружками-рожицами на коленках; и не до смеха стало…

А вот главный – если угодно, внутренний, побаивающийся острых глаз – итог невероятного, так до сих пор и не застывшего синтеза. Ярчайший его – чего? синтеза? – протуберанец, нагнавший и перегнавший все стилевые прыжки протуберанец, протянувшийся к нам, и – тянущийся далее, через века? Или не самопроизвольный внезапный протуберанец это, а – вспышка, сверхновая вспышка, спровоцированная, однако, пытливой оглядкой? Вспышка-воспоминание?! Воспоминание о миге творения, в который он, Германтов, был допущен, чтобы этот миг описать? Да, он был там и тогда – там и тогда, в порождающем эпицентре! Да, да, но стоило бы точней сказать, – ему выпала актуальная оглядка-вспышка, порождающая внутренне противоречивое понятие! Да, разрушение-созидание, деструкция-гармония, деструкция-деконструкция – стиль-оксюморон, архитектура-живопись как оксюморон: снаружи – гармония, внутри – деструкция, спровоцированная давлением восхитительных красок-изображений, вызывающая ответное скрытое сопротивление архитектурной формы? О, разве и две наши великие фигуры не уместно срастить, превратив их в сиамских близнецов, записав затем имена их, неразрывных друзей-соперников, через дефис как оксюморон – Палладио-Веронезе, а? И ещё гротеск, где и как зародился гротеск… Ну конечно, кисть славно поработала снаружи – снаружи, то есть на поверхностях интерьера, – а где-то внутри, за этими поверхностями, за стенами и сводами, где-то в сущностных и вовсе некосных глубинах произведения, образовалось кривое зеркало, ломаное темноватое отражение в нём произвело впечатление вспышки… Да, мысли и зрительные впечатления разбегаются. Но уже есть общая формула: Палладио + Веронезе = деконструктивизм, ибо деконструктивизм как доведённая до гротеска художественная реальность переосмысленных разломов, собственно, и предлагает нам образ некой становящейся на наших глазах, новой и динамичной гармонии, рождающейся из преодолённой деструкции. Формула, всего-то свидетельствующая о германтовской любви к парадоксам? Формула с вопросом на конце? Дудки… Почувствовал, как только что ещё жирный и гордый вопрос, итожащий звонкую формулу, сникает, с заискивающей робостью тушуется, а вот и вовсе – чудеса бывают? – преображается в самоуверенный вывод.

Теперь или никогда?

Теперь!

Конечно, теперь! Чёрные микродыры, затаившиеся вокруг него, повременят, не проглотят.

И смелее, смелее – заводился Германтов, как если бы в полёте своих фантазий, вцепившись в воображаемый штурвал, изготовился к невиданной досель фигуре высшего пилотажа, – не забыл? Смелее: сами по себе факты не существуют, есть только интерпретации! В такие мгновения одержимости он вдруг ощущал себя бестелесным, не чувствовал своих рук и ног, не понимал каким образом сохраняют свои формы штаны, рубаха; окружающий же предметный мир при случайном взгляде на него из этого безумного состояния превращался в призрачные колебания каких-то проекций.

Но… вот и рука понадобилась! Радостно, с неожиданной лихостью какой-то хлопнул ладонью по столу, с такой богатырской силой хлопнул, что на коврике своём игриво мышка подпрыгнула; впрочем, подсвечник не шелохнулся; и письменный стол за компанию с трёхпузым чёрно-кожаным диваном даже не дрогнули; и вообще – мир не перевернулся…

– Пока не перевернулся, пока, – сказал себе, торжествуя, Германтов и снова хлопнул что есть сил по зелёному сукну столешницы. – Всё, книга готова: готова! Её только надо написать, всего-то – написать, да так, чтобы…

И он напишет, напишет… Ему послышались литавры, фанфары.

А если что-то не так, как хотелось бы вам, достославным, давно отлитым в мифологической бронзе героям книги, напишет – не надо распускать руки, кулаками махать, всё же в свободной стране живём, цивилизованно поступайте, дорогие мои и высокочтимые Андреа и Паоло: опровержения посылайте в газеты или иски подавайте в суд; если обоснованно сомневаетесь в справедливости петербургского суда, что ж, подавайте свои иски в венецианский… Опять радостно по столу шарахнул.

– Желать – невозможного! Желать – невозможного! – дважды повторил он девиз вольных каменщиков, которому привык следовать.

О, он, приближаясь к невозможному, наедине с собой попирует сегодня, непременно попирует: отметит принципиальную готовность своей воображённой и смакетированной мысленно книги, отметит – выпьет сегодня, когда к вечеру вернётся из академии; у него и пара бутылок выдержаного чилийского красного припасена, и беленькое есть, итальянское, умбрийское, «Орвието Классико», и коньяк есть, и любимый сорт арманьяка, и даже шампанское, сухое-сухое – в память о прадеде? – торжественного случая дожидается в холодильнике.

И торжественный случай на мази – он знает уже, с чего начать книгу!

Никаких вступлений-предисловий, никаких прологов: он сразу начнёт со сверхмощной вспышки, с того, что, войдя в виллу Барбаро, увидит, а увидит он вовсе не то, совсем не то, что видят слепо верящие глазам профаны, нет уж, соблазны разума, коллапсы чувственной пытливости введут его в… Он одухотворял виллу-фреску, наделял её памятью, особенным, не чуждым рефлексиям сознанием, особенным языком и намеревался мгновенно вступить с божественной натурой в иррациональный контакт; да, книгу начнёт он со сверхэмоции, со зрительного экстаза, неотделимого от творческого экстаза, и лишь затем…

Несомненно, начнёт он с фантастичного впечатления, куда как реально перемешавшего в сознании все игровые правила; начнёт с описания взрыва-вспышки.

С Большого – для него, Германтова – взрыва!

Порождающего взрыва, разумеется – и итожащего, но – и это всё же главное для него сейчас – порождающего.

Начнёт он с подробного, даже обстоятельного описания того, что описанию не подлежит: опиши поди-ка взрыв-вспышку на солнце! Но он, ослеплённый, не упустит никаких оттенков, нюансов… Он, слава небесам, не астрофизик, затянутый в мундир строгой науки, он-то увидит всё-всё-всё, о, он и разные эпохи, озарённые вспышкой, одновременно увидит, и в маленькой вилле Барбаро, столько смыслов в себя вобравшей, как в капле, отразится Вселенная.

В книге – о, да это же – восхитился – почти подарочное издание! – большой корпус изумительных цветных иллюстраций, занимающий едва ли не половину книжного объёма. Германтов мечтательно откинулся на спинку кресла и, не пытаясь унять лихорадочное волнение, подержал книгу на ладони: хотите – верьте, хотите – нет, он ощутил её, ненаписанной, тяжесть; а какой эффектной была слепяще отглянцованная суперобложка! Вся она, эта многокрасочная суперобложка – квинтессенция смыслов и символики книги: резко увеличенный фрагмент отснятой им самим непрерывной, все стены, своды-потолки и пространства обволакивающей фрески, которую ему, впрочем, ещё предстоит отснять. Да, да, он не без трепета листал неизданную книгу свою, а у книги была ведь суперобложка. Да, отполированная, слепящая, а внутри, в книге самой, повествующей о незримом, – разрывы, перебои, противоречия, от которых при чтении дух захватывает и уходит из-под ног почва: вот бы удивились, прочтя, Бартенев, Штример, Шанский, о, ему было интересно мнение именно тех, кого уже нет на свете! И как бы, наверное, удивилась и восхитилась Катя! А пока он видел неотснятую ещё им в острых ракурсах и взаимных наложениях архитектуру-живопись во всех её вопиющих саморазрушениях и самовосстановлениях. Оставалось, правда, подобрать в многоцветных интерьерах виллы конкретный фрагмент для суперобложки, причём хитро, не без задней мысли подобрать: вроде бы всё, как видим мы, не задумываясь, живопись и только живопись – статичный или динамичный по компоновке своей фрагмент, фигуративный или абстрактный, горячий, тёплый или холодный. Однако поверх веронезевской феерии – обескураживающе строгий белый шрифт: «Унижение Палладио».