Как композицию из деформаций?

Деформаций привычного?

Да – композицию из деформаций: промелькнули перед мысленным взором музей Гуггенгейма в Бильбао, дома-конторы мировых корпораций вокруг Лос-Анджелеса.

Да, искусное преувеличение изломанности как броская антитеза традиционной цельности форм, да, гротеск, но – охотно добавишь ты – это же особые композиции, в них деформации… созидательны.

Созидательны именно эсхатологические мотивы?

Да, и это вовсе не нонсенс.

Деструкция – а деструктивной вполне может оказаться и сама гармония, так ведь? – разрушительна, зато деконструктивизм в победительном и убедительном итоге своём, в завершённом произведении – сколь бы ни порочили его, – созидателен; и гротесковые черты, угадываемые тобой то на изнанке, а то и на лице гармонии, вряд ли созидательность исключают.

Однако, сконцентрируйся-ка на главном: деконструктивизм – композиция из деформаций… так-то.

Вот и воспользуйся собственным, таким простым, но, как и свойственно тебе, ЮМ, радикальным, пожалуй, заковыристо-радикальным определением. Отвечает ли этому, радикальному, но по-своему строгому, определению то, что увидел ты, притаившись за спиной Веронезе? А затем – и за спиной Палладио? Или были это лишь твои медитативные жесты-упражнения? Если честно, где она, композиция из деформаций, переспроси себя – где?

Именно за спиной Веронезе ты и стал ясновидящим – обрёл завидную глубину видения, а уж затем учуял из-за спин художников-творцов подспудную архетипическую игру разрушительных и созидательных сил? Игру, где так тесно привычным смыслам, а непривычным… Игру, незримо затвердевающую в гротеске?

Так? Или книга будущая твоя настолько умнее тебя самого получится, что ты не сможешь постигнуть её же смыслы?

Умнее, непременно умнее его будет книга; машинально положил ладонь на львиную маску.

И – благодаря исключительному уму книги своей – сейчас ты не можешь даже к ним, смыслам её, подступиться?

И от непостижимости будущих, закрытых от тебя самого смыслов книги все внутренние содрогания твои?

И, пусть это и так, пусть, уточни-ка, дорогой ЮМ, что за вспышка там, на помосте, тебе привиделась?

Критическая масса соображений твоих привела к взрыву?

Или иначе: соображения твои, скопившись, уплотнившись, сдетонировали вдруг с чужими воззрениями и…

И – озарились от взрыва-вспышки пространства ненаписанной книги?

Не вспышка ли это собственной твоей впечатлительности? Да, впечатлительности, чего же ещё? Нелепый вопрос. «Да, – невпопад подумал, – в моей спонтанно-взрывчатой впечатлительности стоило бы, наверное, винить южную кровь мамы; да ещё ведь кровь её была с пьянящей французской примесью». Да, то холоден ум твой, ЮМ, то столь горяч, что в экстазе готов расплавиться; но что кроме надежды на чудо способно выковать сейчас, в канун отъезда, в решающий для тебя момент, твою волю? Смотрел, глупо улыбаясь, на полку стеллажа с окатанным, гладким-гладким булыжником. Поразительно! Как просто и радикально могут высказываться немые, но случайно сближенные предметы из разных сред: окатанный неутомимым морем булыжник рядом с синим венецианским бокалом.

Поразительно! Ты увидел слепящую вспышку Большого взрыва… Сдетонировали, образовав критическую массу визуальных энергий, прекрасная архитектура и прекрасная живопись, отлично. Но если с помощью сверхмощных телескопов астрофизики пытаются заглянуть за Большой взрыв… почему бы и тебе не напрячься, не заглянуть за увиденную тобою вспышку?

Помнишь вдохновенного Веронезе с папкой-угрозой, пробиравшегося сквозь венецианское столпотворение к Большому каналу?

А ведь тогда, когда Веронезе с проэскизированным замыслом в папке взмахом руки подзывал гондолу, Палладио уже достроил виллу и никаких в ней росписей ещё не было – только божественно спропорционированные камни и воздух, вот он – момент до взрыва-вспышки.

Тогда, в тот самый момент, момент – до, архитектура, истинно палладианская архитектура, была чиста, и такой, именно такой, беспримесно-чистой и совершенной, тебе надо бы её сначала увидеть, чтобы сравнить увиденное-прочувстованное с тем, что получится потом, во взаимной сшибке архитектуры и живописи, когда тебя, стоящего за спиной Веронезе, ослепит вспышка…

Да, сначала надо, раздвинув времена, как полотнища бархатного татрального занавеса, и опередив Веронезе, артистично торгующегося с гондольером, войти в нерасписанную ещё виллу Барбаро!

Да-да, войти – до взрыва.

Интересный поворот. Всё было на мази, образ книги уже готов был материализоваться, но вдруг поменялись твои намерения?

Что может быть проще – обмануть бдительность сторожевых белых лепных богов, белых львов, которые вовсе не так уж расположены к тебе, ЮМ, как могло по первому впечатлению показаться, войти в Крестовой зал с девственными пока, не осквернёнными божественно-прекрасными росписями поверхностями стен, сводов; войти, чтобы, затаившись на сей раз за широкой спиной погружённого в думы свои Палладио и следуя за ним – да он последует за Палладио, медленно, с остановками, обходящего пространства ещё непросохшей виллы и окидывающего последним торжествующим взглядом своё создание, – ощутить грядущую, но заблаговременно уже витавшую в пространстве обиду зодчего. Палладио ведь не способен будет понять, зачем понадобится изображать на просыхающей штукатурке траву, листву, небеса, вместо того чтобы открыть двери в сад.