– Славно, складно всё у тебя. Но кто же тогда человек, отдельно взятый человек из мяса и костей, великий и ничтожный, если вся и всякая жизнь – высказывание, которое для нас, неразумных, хмуро пересочиняют, произвольничая, философы?

– Человек? Рупор…

– Чей рупор?

– Условно говоря – за неимением, прошу прощения, ответа по существу, – человек – рупор Бога; это если говорить обобщённо. А каждый частный человек – один из божеских рупоров.

– Чем же так тебя привлёк Ницше? – спросил запоздало Гена, словно до этого обдумывал свой вопрос, который, похоже, был для него больным. – Неужели зацепил идеал высшей силы, высшего человека?

– Избави бог, я и слов-то высоких побаиваюсь.

– Так чем же? – пристально смотрел Гена. – Может быть, – иронически выцедил, – аморализмом?

– Скорее уж – внеморализмом. Но прежде всего – вопиющими для философа такого масштаба противоречиями.

– Примерчик можно? Один примерчик, – теперь уже и Кузьминский уставился выпуклыми глазами.

– Ницше удручали человеческие иллюзии, он хотел человека от них ибавить, но потерпел грандиозную неудачу, ибо человеку не дано выпрыгнуть из своей природы, и этой предопределённости Ницше изначально не мог не знать.

– Так, в противоречиях ты его уличил. Но я-то спрашиваю о том, чем он тебя привлёк, а не оттолкнул?

– Тем, наверное, что Ницше принимал жизнь лишь тогда, когда видел в ней явление эстетическое.

– А ты…

– О, я, прошу прощения за нескромность, иду дальше болезненного философа… Мне всё интереснее смотреть на жизнь, на подвижно-непостижимые и действительно внеморальные конгломераты её как на произведение искусства.

– И что же помимо давних ницшеанских абстракций подначивает тебя сейчас именно так, по-эстетски, смотреть?

– Жадность! Если жизнь ли, весь мир наш – произведение искусства, то, значит, это по моей кафедре, значит, это и есть мой предмет, такой же, как какой-нибудь собор или холст.

– Браво! Весь мир прихватил, пока мы с Геной понапрасну стишки кропали.

Гена, конечно, не соглашался, что понапрасну, но…

– Гена, – вспомнил Костя и вскочил, – у тебя же стихотворение есть «На темы Ницше», прочти.

– Слишком длинное.

– Трёхчастное, да? С тремя эпиграфами из Ницше, которые ты повторяешь в начальных строках каждой части? Я помню, хотя бы прочти нам третью часть.

– Ненавижу Ницше, – понизив голос, потупив взор, признался Гена. – Но он притягивает.

– За что, за что его можно ненавидеть?

– За то, что он лишает иллюзий.

– А чем притягивает он тебя – злом?

– Нет, правдой о зле.

– Ну так прочти, прочти.

Гена читал, опустив глаза:

Из-за шиферного горба крыши самоуверенно выползала чуть выщербленная зеркалистая луна.

– Мне кажется, это в последний раз, – прошептала Катя, а Гена ей молча протянул грушу.

– Всегда всё – в последний раз.

– Как грустно. Всё?

– Всё, всё, и луна в последний раз тоже, – кивнул, одним глотком опорожнив полстакана, Костя. – От этого и острота ощущений, восхитительная Катерина! Послушай-ка меня, безнадёжного футуриста, но, – эффектно подбоченился, – надеюсь, не окончательного ещё болвана. Послушай и вообрази, что и видимся мы с тобою в последний раз, вообрази и снизойди, чтобы мне достался напоследок если и не влюблённый, то хотя бы сентиментальный твой, со слёзной поволокой взгляд.

Гена промолчал.

Редкие еле слышные гудки и шорохи шин будто бы с небес слетали, доносились с верхней дороги.

Катя пополам, вдоль, разрезала коричневатую грушу.

– Всё в последний раз, а потом – пустота, вечная, холодная? Не может же быть так, чтобы ничего после человека не оставалось…

– Может, – вздохнул Гена.

– Может, – согласился Германтов.

– И что же такое, по-вашему, умники-разумники мои, рай?

– Сказка, – вздохнул Гена и включил лампочку над столом; налетели, с кажущейся пугливостью замельтешив-зашелестев мохнатыми крыльями, пепельно-коричневые мясистые мотыли.

– Для кого сказка?

– Для легковерных, – уточнил Германтов.

– А ад – что такое?

– К сожалению для нас, ад, – едва ли не в один голос с Геной, – реальность, земная реальность.

– Спелись…

– Но ещё не спились, – не удержался футурист-звуковик.

– Как же, остроумно!

– Катерина, колючее дитя моё, а ты бороду умеешь лепить? – решил отвлечь от плосковато-неловкого созвучия, изменив направление разговора, Костя. – Только не как абстракцию, а реальную бороду.