Но давно это было.

А потом – поменялись знаки, сделала она совсем другой выбор.

Выбор… Нахрапистый Бобка преследовал её безуспешно и долго, много лет, а самонадеянный Германтов не обращал внимания на соперника, как если бы считал его соперником недостойным. Но тут-то стервятник в самый болезненный для Кати момент на жертву свою спикировал… тут как тут очутился, словно вовремя побелевшие гипсовые глаза увидел. И как же совпали события-состояния! Не иначе как к часу Х, зловредно назначенному судьбой, моча ударила Бобке в голову: он, рисовальщик, блестящий, премированный иллюстратор классиков, иллюстрации к «Мцыри» – чёрные пятна-кляксы воплощали материю, а сплетения тончайших, волосяных линий-контуров – дух? – уже и на бухарестской ярмарке книжной графики наградить успели, надумал вдруг, оседлав волну творческого успеха, эмигрировать за полным счастьем в Израиль. Не иначе как свой внушительный нос чересчур задрал, на всемирную славу позарился, ну что ещё тут можно сказать? С ним, Бобкой перхотно-патлатым, ясно всё – чудила, если не дурак дураком, кому нужен он был при всей его остро характерной внешности на Святой земле? Не изрядной длиною же носа своего хотел он удивлять-покорять, а ведь вряд ли кого-то в Израиле, едва очухавшемся после непобедоносной Войны Судного дня, могла не то что пленить, но хотя бы заинтересовать папка с самыми распрекрасными угольными рисунками. А вот Катя точно популярный в те годы анекдот невольно воплотила в реальность – в час Х, судьбоносно пробивший и на её внутренних часах, воспользовалась Бобкой как средством передвижения.

Как хотелось ей убежать! И убежала; судьба спланировала, подготовила и, потихоньку вовлекая Германтова в осуществление своего прискорбного тайного плана, организовала этот побег. И убежала-то Катя, как вскоре выяснилось, будто бы с заразительно азартным криком своим: к воде, к воде…

Больно всё это было вспоминать, поэтому, наверное, Германтов и изгонял из воспоминаний совсем уж нелестные для него, колюще-царапающие детали.

А так…

Вернулся из академии, а хоромы – пусты.

И – будто бы он слуха лишился: мёртвая тишина.

– Сегодня праздник у девчат, сегодня будут танцы… – вдруг врубилась эстрада, и так громко; в бешенстве метнулся в кухню, прикрутил радио; с поражавшей самого назойливостью повторов он видел себя потом вновь и вновь шагавшим взад-вперёд по коридору опустевших хором.

Хотя сразу же понял с сосущей тоской, что отвергнут он окончательно, что утром видел Катю в последний раз.

Бегство, форменное бегство, что же ещё? Фиксировал замутнённым взором следы побега; в углу прихожей, под вешалкой, там, где обычно стояла обувь, – скомканная газета, а так всё подметено, посуда на кухне вымыта… Не было Кати, Игоря, не было каких-то памятных привычных вещиц: чёрной бархатной подушечки с серебряным шнурком-кантом из магазина похоронных принадлежностей, экзотической угреватой, с розовыми губами, раковины… Впрочем, на полке стеллажа оставались явно забытые в спешке сборов очаровательные зверушки, когда-то, когда воспалилось у Игоря среднее ухо, вылепленные Катей из пластилина для утешения-отвлечения заболевшего мальчика. Через несколько дней позвонил Игорь, чувствовалось, он особенно тяжёло переносил разрыв, у него дрожал голос; и не вспомнить, о чём же он говорил… А Катя даже по телефону говорить не пожелала. Потом были какие-то бюрократические мытарства, растянувшиеся более чем на год, потом, как узнавал от общих знакомых Германтов, возникали будто бы проблемы с вызовами, какую-то букву будто бы пропустили, а в ОВИРе к каждой анкетной запятой придирались, ибо Катя с Игорем, и внешне, и по анкетной родословной – чистокровные русские, в качестве новоиспеченных иудеев, рвущихся вернуться на историческую родину, не могли не вызывать подозрений. Ко всему ещё Катин отец ведь был когда-то заметной фигурой в военно-морской разведке, посольским атташе и контр-адмиралом был как-никак, а дочь благодарную государственную память о нём предательски очерняла; начались дополнительные сверки-проверки, проволочки, сознательные торможения, однако и судьба от своих планов не отступала, своевременно убирала с начертанного пути барьеры! Помог окончательно не «сесть в отказ» дядя Бобки, известный шахматный композитор, а в недавнем прошлом также сильный практикующий шахматист, всё время погружённый в абстрактные идеи развития древнейшей игры, – отвлёкся-таки от головоломных проблем Испанской партии или защиты Каро-Канн, потянул за нити своих международных связей; кто-то из всемирной шахматной федерации, чья штаб-квартира базировалась в Швейцарии, через кого-то, политически очень влиятельного, куда следует обратился, и там где следует, дабы скандала ненужного избежать, сочли возможным… Всё же выпустили их, они улетели.

Что потом?

Потом был провал в несколько лет… Ни слуха, ни духа, канули.

Потом дошло известие, что Бобка, избежавший всех германтовских казней, скоропостижно умер.

Разные злорадные пошлости лезли в голову: мавр сделал своё дело и… Или: отыграл роль рока и заодно – средства передвижения и… Отыграл и был вычеркнут из дальнейших планов судьбы.

Катя тихо бедствовала, как выяснялось, лепила на продажу какие-то керамические кувшинчики-графинчики, фигурки, свистульки. Германтов узнал иерусалимский адрес, написал, просил вернуться, понимая, однако, что вернуться она не может; она не ответила. Через год только пришла открытка от Игоря, он не забыл русский… Похоже, Игорь скучал, хотя успешно вполне чему-то непонятно-техническому и военно-антитеррористическому учился, разумеется, учился на иврите.

Потом ещё года два минуло, боль, излечиваемая по простоватым рецептам времени, затихала, у Германтова, погружённого в академические дела-заботы, писавшего и защищавшего диссертации и в кои-то веки выбравшегося на осеннюю недельку в Гагру, случился даже роман, ошеломительно внезапный, но, правда, всего-то курортный – по усмешливому определению Лиды – роман. Он, внутренне обновлённый, будто бы изнутри омытый, обнадёженный, только-только прилетел из Адлера, смертельно устал с дороги – рейс был ночным, да ещё по погодным условиям в пункте назначения случилась промежуточная посадка, полночи пришлось протолкаться в киевском аэропорту в отчаянной тесноте, длинная очередь к одинокому титану с кофе со сгущёнкой извивалась меж спавших на полу тел, но… Прилетел всё-таки, вернулся утром домой.

И тут, едва в квартиру вошёл, – звонок.

Ошиблись номером, подумал, когда снимал трубку, – ему так редко звонили.

Повзрослевший, обзавёвшийся баском Игорь.

– Юра, – выдохнул Игорь, – Катя утонула…

– Как, как утонула?!

– Купалась в море и утонула.

Потом Игорь ещё несколько раз звонил, зазывал приехать… И вот прислал приглашение; почти двадцать лет прошло после бегства – бегства, чего же ещё? – Кати и Игоря. Германтов решился, получил без проволочек визу, отправился в путь. Надеялся, наверное, облегчить себе душу. Да, к тому времени броня мирового оплота социализма превратилась в труху, возведённые на века идеологические преграды как-то стыдливо рухнули, он, как свободный человек, обзавёлся заграничным паспортом, он уже пару раз побывал в Париже – почему бы теперь не воспользоваться возможностью всё увидеть своими глазами, а уж облегчит, не облегчит увиденным душу…

Хотя что, собственно, он мог увидеть – общедоступный пляж как место преступления судьбы?

Средиземное море как могилу?

Море пенилось, блестело, была чудесная тёплая лунная ночь.

И ощущалось – физически ощущалось, – как от ленивых колыханий моря поднималось тепло.

И, срываясь вдруг с невидимой привязи, чиркнув по сизому небосводу, падали в море, как когда-то давно, в Крыму, голубоватые звёзды.

Как хорошо, что ему не достался билет в каюту! С палубным квитком, который давал право занять одно из привинченных к реечному полу, расположенных под навесом кресел, Германтов на большом греческом пароме плыл с Кипра в Хайфу; нет, и кресло под навесом в эту ночь ему было ни к чему – никаких ограничивающих стен, навесов: он пожелал обзора во все стороны и – вверх, пожелал дышать полной грудью, чтобы такое небо было над головой… На верхней открытой палубе, под полной луной, студенты со всей Европы, попарно забравшись в цветастые спальные мешки с застёгиваемыми изнутри молниями… Ну да, неугомонные дети-цветы предавались свободной любви в мешках, любовь для них превращалась в весёлый аттракцион.

Примостился на большущем красном ящике-сундуке с наклонной крышкой, набитом пробковыми жилетами, глядел на пузатые, зависшие в небе, как исполинские летучие рыбины, шлюпки, на палубные надстройки, залитые лунным светом; перебирал довольно-таки фантастические события, которые предварили его паломничество на Святую землю: поражение трёхдневного путча, обратное переименование Ленинграда в Петербург, перелёт на Кипр… И сразу – уютный центр ночной Никосии, где никто и понятия не имел об эпохальных преобразованиях на одной шестой части мировой суши. Он смотрел по сторонам, смотрел во все глаза, чтобы зрительными впечатлениями отогнать беспокойные свои ожидания; как славно всё в этой изолированной от геополитических бед Никосии, как тепло и уютно… И – как-то измельчённо-декоративно; в душной, насыщенной желаниями ночи – три-четыре крохотные площади, густо-ячеистая сеть торговых улочек, какие-то разноцветные колпачки-фонарики на чугунных столбиках, провинциальные виньетки ядовитого неона над злачными заведеньицами, лавочки с расфасованными в кулёчки-пакетики колониальными товарами, витринки миниатюрных кафе и баров – там, в тесных, налитых электрической желтизной аквариумах, беспечно попивали пиво, жевали чипсы, орешки. В каменных закутках-карманах, накрытых звёздным небом и омертвелыми от духоты кронами, в коих тоже там и сям горели разноцветные лампочки, попадались и уличные столики под клетчатыми красно-белыми скатертями. Соннолицые официанты в чёрных штанах и белых рубашках, с подносами над головами, как казалось, на автопилоте пробирались среди гуляющих, неторопливо доставляя из кухонь-невидимок еду; а под ногами была узорчатая красно-лилово-коричневая керамическая плитка узеньких запруженных тротуаров. Безвозрастные поджарые англоязычные мужчины в шортах с самоуверенною ленцой обнимали за плечики миниатюрных плоскогрудых гастролёрш-азиаток в сандалетках на босу ногу или пляжных шлёпках, маечках в обтяжку, в болтающихся пёстрых и лёгких коротких платьицах; беззаботность и нега, воздух, пьянящий дешёвой, как ширпотреб в витринках, эротикой. А назавтра – пробуждение под нежные повизгивания-подвывания муэдзина – гостиница нависала над шлагбаумом охраняемой скучавшими солдатами-миротворцами ООН границы турецкого сектора – и с раннего утра выгоревшее, словно выбеленное небо с беспощадным солнцем. В окошке такси возникали и пропадали где-то за придорожными иссыхающе-болезненными кустами и разновысокими подпорными стенками из грубого камня маленькие селения с частоколами кипарисов, за ними порой угадывалась бледная, почти сливавшаяся с небом цепь гор… А так тянулись и тянулись, выше-ниже, округлые, словно пушисто-мягкие, но сплошь заросшие коричневато-пепельными колючками холмы, меж которыми внезапно обнаружилась в бледном воздушном провале жирно-синяя, как невысохший ультрамарин, полоса.