– Сгорела, как тогда говорили.

– Тут-то нас и поджидает самое интересное.

– Соня, не томи, – взмолилась Валентина Брониславовна, вновь машинально поднесла к жирно напомаженным губам чашку.

– Хорошо, – проглотила дым. – Шелешнёв храбро провоевал всю первую войну с немцами, потом, в Гражданскую, сражался с красными на подступах к Крыму под началом Врангеля, они, кстати, вместе учились ещё в пажеском корпусе. Но красные под командованием кровавых евреев-комиссаров с боями прошли Перекоп и не оставляли Шелешнёву шансов избежать виселицы. Он отплыл на последнем переполненном пароходе из Ялты в Константинополь. Молился на белую армию, а боевое братство рассыпалось; он осел в Германии, в Мюнхене.

– И что же дальше? Тоска по Родине, мытарства на чужбине?

– Вот что, – выдохнула дым Соня, – Шелешнёв на своей квартире в Мюнхене прятал от полиции Гитлера, которого разыскивали после пивного путча.

Немая сцена.

– И каков был загнанный в угол Гитлер?

– Если верить Шелешнёву – а такое и при желании не придумаешь, – Гитлер был легко ранен, но боялся потери крови, боялся боли при перевязках, которые делал ему Шелешнёв, первое время вёл себя истерично: вскакивал по ночам, что-то кричал, его душили рыдания, но, поначалу державшийся настороженно, он вскоре расчувствовался, раскис и слово за слово, обливаясь слезами, поведал душещипательную историю о том, как его, грудного младенца, где-то на подъездных путях к Инсбруку, оттолкнув в последний миг в сторону мать с детской коляской, случайный прохожий спас из-под колёс поезда… и…

– И нетрудно догадаться, что через годы, взрослый уже, закомплексованный и непризнанный, болезненно обиженный на весь мир, которым манипулировали евреи, Гитлер-Шикльгрубер, узнав всё это, увидел в чудном своём детском спасении символ-призыв – уверовал, что рождён для вселенской миссии; теперь именно он должен будет возвеличить Германию, избавив её от еврейских козней и пораженческого унижения. Однако, когда навёл он справки о своём случайном спасителе, как оказалось, профессоре права из Инсбрукского университета, немало был озадачен и уязвлён…

– Спаситель оказался евреем?

– Александр Осипович, вы не только чёрный юморист, но и тонкий психолог! – качнулись серьги.

– Ущербная психика фюрера, образы германского величия, возгоравшиеся в его истериках, объединяли, сплачивали и поднимали обывателей, так? – взволнованно перемешивал газетные сентенции со своими словами Блай. – И до чего же ловко и подло при этом собиралась по крохам, воскрешалась многовековая ненависть к евреям, чтобы подновлённые мифы отравили обывателей Рейха, повели…

– Невероятно! Я чуть чайную ложку не проглотил.

Никита Михайлович шумно завращался на стуле, обвёл взглядом гостей.

– Невероятный сюжетный узел для романа нового Достоевского! Вдумайтесь: еврей, профессор права, пацифист-гуманист до мозга кости, вытаскивает из-под колёс поезда младенца, которому суждено сделаться главным мировым военным преступником и уничтожителем миллионов евреев.

– Евреи, получается, сами же виноваты.

– Что и требовалось доказать.

– Нарочно не придумаешь!

– Озноб пробирает, – натянула шаль Валентина Брониславовна. – Такого никакому Достоевскому не придумать.

– Мороз по коже!

Шурочка прикрыла балконную дверь.

– Сюжет для нового Достоевского? Не перехлёст ли…

– Перехлёст?! Помилуйте, да этот сюжет даже и «старого» юдофоба Достоевского мог сразить: он бы, заглянув в наш убойный век, мог бы ужаснуться собственным заблуждениям. Действительно, жуть; такой божеско-дьявольский симбиоз добра и зла вряд ли кому из инженеров душ привидится и перед самым страшным припадком.

– Портвейн остался?

– Только «Шартрез», немного, – сочувственно вздохнул Блай.

– Гитлер ещё и художником был, – Боровиков наливал зелёный ликёр.

– Обожал пейзажики, цветочки, – улыбнулся Гервольский.

Соня тихонько прыснула, приложила платок к губам.

– Можно и мне ликёр? Две капли…

– Мерси!

Валентина Брониславовна, нервно дёрнувшись, поправила белой дряблой кистью с красными лакированными ногтями сползавшую с плеча шаль; молчала, но чувствовалось, её разбередило услышанное.

– Дальше, дальше что? – поторопила Шурочка. – Я ещё чай поставлю.

– Дальше… Гитлер стал канцлером. А когда у фюрера нации дошли руки до малых дел, когда ему понадобилось назначить главу Совета русской эмиграции, чтобы неуправляемых эмигрантов из России взять под надзор и держать в узде, он с благодарностью вспомнил о Шелешнёве.

– И что же?

– Тут появляется ответвление от истории: в заместители себе, как он говорил, под давлением гестапо, Шелешнёв взял двух русских фашистов-черносотенцев, тех, что в двадцать втором году стреляли в Берлине в лидера кадетов Милюкова, а убили Набокова, милюковского заместителя по партии.