– Вы посмотрели? Сможете ли, professore, определить то, что увидели?

Как музыкально звучали почтенные обращения к нему: professore, professore…

Служитель подлил в бокал минеральную воду… Солнечный луч упал на инкрустированный столик, задел компьютерную клавиатуру…

– Попробую. То, что я вижу, – эклектика, сотканная, как кажется, не из каменных форм-узоров, а из спонтанных мечтаний, из счастливых видений, – пальцы бегали по клавишам, на экране калейдоскопически сменялись картинки, – так-то, вольнолюбцы-венецианцы бессознательно и деканонизацию архитектуры до рождения ренессансного канона осуществили, и эклектику предвосхитили-сочинили, причём сочинили, опять-таки бессознательно, свою, особенную эклектику, да ещё задолго до того, как эклектика в архитектуре европейских городов сделалась распространённым, осознанным и потому – реальным явлением.

– Спорят ещё о живописном облике, о присущем всей Венеции как городу живописном стиле… Как тут с оптическим фокусом?

– Стоит ли спорить? – мягко улыбнулся Германтов. – Оптический фокус, как вы выразились, и тут нам поможет: перед нами, по-моему, странно материальный, воплощённый в камне, воде и клочьях тумана импрессионизм.

– Professore, как венецианец я не могу не спросить: вас не коробит, когда скрытные недоброжелатели Венеции её называют склепом?

– Я бы доброжелательно добавил эпитет, – отпил минералки, – Венеция, по-моему, – райский склеп.

– Напрашивается вопрос о главном символе…

– О, этот вопрос связан с предыдущим… Мы можем сколь угодно вдумчиво и заинтересованно читать страстные проницательные памфлеты и письма Аретино или фантастические мемуары Казановы, силясь постичь утонувшие в Лете картины идейных исканий, нравов и быта, однако всё равно, при любых своих познаниях, пусть и довольно полных, но почерпнутых в источниках прошлого, мы всё равно будем озирать Венецию из своего времени, воспринимая её как символ курьёзного законсервированного города-рая – без дымящих заводов, автомобильных пробок. Нам видится праздный, гармоничный в стилевой пестроте своей и, несомненно, мистический символ-противовес всему тому абсурдному и жестокому, чем теперь нас сминает глобальный мир. Но, – знаменитое, с последующей паузой, германтовское «но», понуждающее ещё шире раскрывать рты, – но Венеция предлагает нам особенный, амбивалентный символ рая! Если мы сейчас, не застревая на галантерейном торжище, пересечём Пьяццетту, – повернул голову к солнечному окну, за ним, словно кружевная кайма, вырисовывалась резкой светотенью хрестоматийная мавританско-готическая аркада, – чтобы повнимательнее, с учётом специфики венецианского инварианта, разглядеть вмонтированный в надуманно утрированную роскошь Палаццо Дожей «Рай», то заметим, что мрачный «Рай» кисти Тинторетто подсвечивается адским пламенем, – лекция подходила к концу, слегка повернув голову, увидел, что женщина в дымчатых очках направлялась к высоким белым дверям.

– И по одному примеру вы готовы судить…

– О, примеров – более чем достаточно, правда, выражая по-своему венецианский инвариант, художественно они, примеры эти, уже не столь убедительны, они уже поверхностны, шаблонны, ибо искусство уставало от взлётов и – когда стало упираться раз за разом в небесный свод – в упадке нашло спасение. Но сейчас, повторяю, главное для нас в том, чтобы инвариант обнаружить как в высоком искусстве, так и в упадочном. Раз уж мысленно находимся мы во Палаццо Дожей, зайдём хотя бы в Зал выборов, где Пальма Младший написал развесёлый «Страшный суд» в виде мифологической оргии-вакханалии, смешавшей сцены рая и ада, а потусторонним балом назначил править пышную блондинку с зелёной набедренной повязкой…

Снова вспоминал Соню.

И укорял себя.

Да, лекция та – не без Сониной помощи! – удалась. Но теперь-то с какой стати расхвастался, старый дурень? Успех, раскрытые рты… Напичкал доверчивых слушателей банальностями, приятными им, венецианцам, во всех отношениях, вот тебе и успех. Анюта бы припечатала: типичная хлестаковщина.

Хватит, хватит.

Поостеречься бы тебе, ЮМ, с преувеличениями прошлых своих успехов, не зарываться. Тем более что новый успех не гарантирован, его ещё надо заработать.

– И шевелиться надо, Юрий Михайлович, шевелиться, – прошептал Германтов, но так и не нашёл в себе сил встать с постели.

Поворочался, покопался в своей неисчерпаемой зрительной памяти; справедливо ли полагать – Германтов исключил из обретавших желанное направление рассуждений кое-какие станковые картины и – целиком, по секундной прихоти – зал Беллини в музее Академии; Беллини, воплощение самоуглублённости, мягкости и покоя, уж точно не желал укладываться в прокрустово ложе германтовского концепта, – так вот, так вот, справедливо ли полагать, что венецианская живопись – за вычетом изумительных, только что произведённых им исключений – служила преимущественно украшению архитектуры? А если это справедливо, хотя бы отчасти справедливо, то разве не естественно было для Веронезе взяться, засучив рукава своего изысканно расшитого золотыми нитями вино-красного бархатного камзола, за украшение – сплошное, живого места не оставившее украшение – виллы, выстроенной Палладио? Сверхзадачей и непосредственной целью Веронезе было наслаждение глаз, стоило ли удивляться тому, что чутьё прирождённого украшателя подчиняло себе все прочие и немалые его умения? Украшать, украшать! Негласная традиция развязала руки, и не дано было вдохновенному живописцу понять, что, украшая, он разрушал. О, навязивые идеи не отпускали Германтова! Могли ли Веронезе и его свободную, алчную до поверхностей интерьера кисть вразумить выношенные Палладио, которому претили поверхностные украшения, строгие архитектурные принципы? Вразумить Веронезе, рождённого и выпестованного пёстрой, художественно-беспринципной атмосферой Венеции? И – её традицией? Ладно – перестраховался, – негласной традицией. Но – пусть так, пусть так. С одной стороны, как говорится, парадные залы во Палаццо Дожей, в них живопись, исполненная разными художниками, сливается в единое целое – круглые, овальные, прямоугольные, но со срезанными или вынутыми четвертушками дуг углами, картины срастаются на стенах и потолках широченными, искусно, хотя до грубой чрезмерности детализированными золотыми рамами… Живопись – даже такой шедевр, как «Похищение Европы»! – не сама по себе, не как самоценное искусство, а как служебный элемент драгоценного декора, как объяснение-оправдание наличия в убранстве дворца этих роскошных, слепящих богатством выделки кудрявых рам, багетов, наличников, их томительным блеском. А с другой стороны – интерьеры церквей, подчас скромные и суровые, сумеречные; в них даже великой живописи, как легко может показаться, лишь вменялось заполнять цветовыми пятнами проёмы, ниши – там взгляд притягивает зелёное пятно, а тут – рыжее. Во Флоренции – иначе? В прошлом году, едва волоча ноги под конец дня привычных кружений, добрёл до Санта Мария Новелла, стоял под стрельчатым сводом, перед нежными фресками Гирландайо, тут и там покрытыми свечной копотью… Ну да, прихожане со свечками в руках молились невидимому Богу, а вовсе не высвечивали огоньками, чтобы получше рассмотреть, фрески…

Кто она, кто? Что ей от него нужно? – неожиданно вспомнил Германтов о преследовательнице в дымчатых очках.

Но хватит, хватит… Пора бы всё же сосредоточиться.

Что общего у Веронезе и Тинторетто? Разве что выисканность и выверенность сложных многофигурных композиций «чудес»: «Обращение Савла» у Веронезе, «Чудо Святого Марка» у Тинторетто…

Но куда больше, чем черты сходства, Германтову объяснял контраст… Как такое раньше не приходило в голову? Тинторетто торопливо взрывал и рвал живописные поверхности, а Веронезе – наслаждался счастливым своим письмом и ласкал ими, красочными поверхностями, глаз, именно ласкал.

Визуальная угодливость… Ублажение глаз…

Ну, конечно, Веронезе не знал, да и не мог знать того, что творил. И тем более ничего не знал о развёртывании чудесной, с лёгкой руки Германтова пронзающей времена параболы; самовыражаясь и наслаждаясь, расписывал виллу в Мазере, угождал изысканным заказчикам, братьям Барбаро, начитавшимся Витрувия и Плиния Младшего, а угодил-то, оказывается, в глобалистский тренд? Германтов мысленно открыл файл «Соображения», записал пришедшее на ум, сохранил.