Да, обрадовался, звезда вела, судьба хранила.

И как причудливо, подумал, был устроен познавательный механизм.

И как же убедительно и безошибочно сработал в случае с опознанием Агнессы Сорель метод обратной перспективы: Германтов во всеоружии своих современных знаний посмотрел назад, в глубь веков, и…

Но мысль вернула его из реставрационных мастерских Лувра, где сенсационно вынес он свой вердикт, в Венецию.

Вчера вечером поглядывал на телеэкран.

Поглядывал всё внимательнее – началась очередная серия многосерийного детектива «Преступление в Венеции»: расследование убийства гомосексуалиста-банкира с длинными, до плеч, белокурыми шелковистыми локонами – эффектный парик? – подведёнными тушью веками и ярко намазанными губами вёл ладный комиссар полиции с умными усталыми глазками и модной – трёхдневной? – щетиной на округлых щеках. Первая же реплика комиссара, прибывшего на место преступления, служила рекламным слоганом ко всему сериалу.

– В этом городе даже убийства отличаются изяществом.

Конечно, кровавое и в меру, на час показа, запутанное преступление было ловко вмонтировано в обрамляющие красоты, которые не могли не тронуть сердца потенциальных туристов. Комиссар в сопровождении рослого полицейского – комиссар был в штатском, с артистично повязанным, эффектно свисавшим с замотанной шеи длинным концом шарфом, полицейский – в чёрной форменной фуражке и чёрной тужурке с широким белым поясом с белой же кобурой да ещё с узким белым ремнём, рассекавшим наискосок богатырскую грудь… Так вот, расследуя преступление, комиссар и полицейский озабоченно пили кофе на фоне куполов и пиков Сан-Марко, или, перебрасываясь нервными репликами, торопливо шли вдоль солнечной Словенской набережной, замедляя шаг лишь на Соломенном мосту, чтобы в памяти зрителей успел запечатлеться другой мост – Мост вздохов, или же, спеша допросить свидетеля, эффектно, с пенным следом за кормой летели к затенённой Джудекке на быстром остроносом катере, как казалось, целившем в фасад Реденторе.

К тому же комиссар, мучительно размышляя о мотивах преступления, выходил время от времени на балкон палаццо, в котором располагался полицейский участок, чтобы полюбоваться ажурными плетениями венецианской готики, и подолгу смотрел на Большой канал.

Разве не мура? A priori – мура… Мура и дешёвка…

Но Германтов, благо случай представился, тоже смотрел.

И вспоминал, как тонул не раз в сыром тумане, слепнул от солнца; и плыл, плыл сквозь колеблемый ветром блеск, вдыхая запахи рыбы, водорослей, а запах дорогих духов, принадлежавший соседке по скамье заполненного в час пик вапоретто, мог примешиваться к запахам тухлятины, гнили, пота, мочи. И самые разные музыкальные фразы мобильных телефонов – преобладал Моцарт – пробивали обрывочными звуками недостижимых гармоний нудный гул голосов, стук машины. И он видел Большой канал чёрным, словно разлившаяся смола, изумрудно-сверкающим при лунном свете, днём – прозрачно-голубым, грязно-серым, мутно-зелёным, стальным, розовато-пятнистым и даже – местами – кирпично-красным из-за рваных отражений дворцов или – белёсо-бледным, почти что бесцветным.

И канал бывал зашлифованно-гладким или тронутым рябью, рифлёным, как стиральная, но длинная изгибистая доска…

Небо меняло поверхностные цвета, оттенки, ветер неуёмно играл фактурами, в коктейле запахов менялись ингредиенты, менялся также звуковой фон, но при всём богатстве сиюминутно сменявшихся впечатлений не покидало ощущение, что лишь вода, при всей внешней подвижности её цветов и фактур, не текла – стояла; вода, вопреки внешним метаморфозам, не живой казалась, а…

Разве не так?

Вот она, вода, в которую, усомнившись в правоте древних, можно войти дважды, трижды, сколько угодно раз.

Комиссар полиции смотрел, Германтов – видел: жемчужно-розовая, столько приглушённых оттенков розового цвета вобравшая гамма, издавна смешивала в себе вместе с красками и белёсой вязью фасадных известковых деталей весёлость и грусть, поощряла, несомненно, исторический дальтонизм… Не так ли на это всё уже пятьсот лет смотрели и сейчас смотрят? И не только комиссар, озадаченный тайными пружинами чёрных дел, но и Аретино тот же, услаждаясь привычным, но за долгие века не способным наскучить зрелищем, мог бы сейчас стоять на этом самом балконе, и впрямь будто навсегда здесь замерла, уснув, жизнь, а скольжение лодок лишь оттеняло вечную неподвижность и неизменность; впрочем, внимание Аретино не смог бы не привлечь дизельный вапоретто, который, отчаливая, изрыгал еле заметный рыжеватый дымок… А вода, казалось, действительно, не текла, стояла в канале меж розовыми дворцами.

И вдруг повторил Германтов давнюю свою формулу: всё множественное и разнообразное как проявление Одного – венецианского духа; заново окунулся в успех своей лекции «Венецианский инвариант», прочитанной им по-французски для профессоров и студентов факультета искусств университета в библиотеке Сансовино, в одном из самых торжественных её залов. Когда это было, три или четыре года назад? Он сидел в удобном глубоком белом с золотой инкрустацией кресле за белым маленьким изящным антикварным столиком перед микрофоном и раскрытым ноутбуком, перекидывал изображения смыслов, именно так – «изображения смыслов», с сиявшего перед ним экранчика на большой плазменно-цифровой экран. И ничуть ни ему, ни слушателям, не мешала позолота на потолке и теснившая подвесной экран с обеих сторон напыщенность и официальная скука живописных шпалер Тициана и Тьеполо с обязательными подвигами дожей и мучениями Святых. Не будет преувеличением сказать, что хотя перевод с французского на итальянский запаздывал, слушали с раскрытыми ртами. Начал он с сетований на поверхностные, навязшие в зубах рассуждения-откровения: мол, венецианцы гордятся своей архитектурой, где нарушены все писаные и неписаные правила, перемешаны стили, мистика задекорирована весёлостью, а продолжил, неожиданно сославшись на Проппа, и вовсе эффектно: если, как доказал Пропп, все сказки – одна сказка, то почему бы не допустить по смелой аналогии, что и все дворцы, смотрящиеся в Большой канал, при всём многообразии их планировочных и фасадных вариаций – один дворец! Однако – в отличие от литературы – формальные и содержательные признаки венецианского инварианта следует искать не в общностях морфологии, не в подобиях синтаксических и ритмических структур в проекциях отдельных дворцов, условно вычлененных из непрерывной фасадной ленты, лишь условно сравнимой, учитывая контекст, с длинной и сложной фразой, но в символах вымечтанного – вне реального прошлого, настоящего и будущего – времени, символах, прячущихся в самой пестроте, капризной изобретательности и мимикрии сливающихся в таинственное единство форм, словно из века в век медитирующих о неуловимом на границе жизни и смерти. Далее Германтов порассуждал о характерной именно для исследователей Венеции созерцательности, об играх воды и отражённого водой света, о непрестанной и трепетной подвижности взглядов, чтобы затем… Кто, кто эта преследующая его женщина в дымчатых очках, за его спиной, в заднем ряду? Он на протяжении всей лекции ловил её отражение в зеркальном простенке.

Затем посыпались вопросы.

– Вы говорили о парадоксах, из которых слеплена Венеция. Есть ли главный парадокс, обобщающий?

– Думаю, есть. Венеция непроизвольно осуществила деканонизацию Ренессанса-стиля ещё примерно за столетие до того, как условный, но внятный всё же для нас канон, заданный Флоренцией и отчасти Римом, возник.

– И что же происходит в сфере искусств, когда негласно отменены каноны?

– Наступает дезориентация взглядов, наступает вседозволенность, ибо отменяются привычные оценочные понятия.

– То есть?

– Здесь, – выразительно протянул руку к окну, – трудно оперировать понятиями вкуса, чувства меры, – когда-то он написал две стаьтьи о венецианской архитектуре: «Поэтика деканонизации» и «Очарование ошибок».

– Но стиль-то у Венеции есть?

– Есть! Хотя точнее было бы говорить о стилистике, ибо то, что мы силимся определить как стиль Венеции, вбирает в себя множество противоречивых признаков, активно влияющих друг на друга… Принято навешивать стилевые этикетки на отдельные палаццо, – обратите внимание, – сыграл экскурсовода Германтов, – это – палаццо Ка'д'Оро, яркий образец пламенеющей готики, а это – драгоценная мраморная инкрустация палаццо Дарио, имеющего характерный, вполне ренессансный облик… Да, фасад каждого дворца можно, пусть и с натяжками, заталкивать в привычные стилевые рубрики. Но почему бы нам, с учётом венецианской, будто бы так и не наведённой на фокус оптики, не посмотреть на развёртку фасадов в целом – посмотреть, ничего не выделяя, на волнующее марево вариаций… – Большие дымчатые очки словно гипнотизировали его.