– Ты будто сам видел во Флоренции мраморного Давида!

– Я рисовал, пусть и гипсового; напряжённую шею, нос и рот, глаза, ухо, все завитки волос – гордая посадка головы, сила и красота! Можно ли теперь Давида вообразить другим?

– А каков Голиаф?

– Не знаю, не видел! По контрасту с Давидом, зримым воплощением силы и красоты, образ Голиафа – пустышка. Он мне безразличен. Но если сфантазировать его облик, то и фантазия, думаю, окажется бессильной, выставит против Давида жалкого мозгляка.

Сновали руки, спицы, тик-тик, тик-тик, – пульсировали Викины часики, рука проскальзывала у уха; Соснин разомлел, боялся очнуться от сладостной полудрёмы.

Вика наклонялась, он смотрел снизу на округлый абрикосовый подбородок и полные влажные губы, ждал, что губы сольются. Сквозь щёлку меж веками следил за вздрагиванием её ресниц с выгоревшими кончиками, ловил блеск глаз – коричневатых, продолговатых, как жёлуди. Тикали часики, фехтовали спицы, три разноцветных нити со светившимися ворсинками сплетались в пёстрый лоскуток, развёртку рукава… чайка еле качнула крыльями, зарылась в листве.

– Помнишь фокусника в курзале, из-под покрывала которого… – Соснин поведал о встрече на набережной всей честной компании – с исчезнувшей собакой и исчезнувшей подопытной парочкой.

– Ловкость рук и никакого мошенничества?! А за надувательство дураки деньги платят, – развеселилась Вика. И склонялась над ним, склонялась ниже и ниже, будто подчинялась магниту, он ждал, ждал сближения губ, но она легко разгадала его желание, только дразняще в глаза уставилась. Потом спросила, вроде бы невзначай. – С искусством разобрались, в чём сила любви, Илюша? Что о любви, не отделённой от страсти, думаешь?

Лежал молча, пока с дна памяти не всплыла спасительная подсказка.

– Как сутки делятся на светлое и тёмное время, так человеческая натура… – вяло потянулся Соснин, продолжил с напускной солидностью, – сила любви не в окрылённом подражании вольной пташке, позывы человека-оборотня противоречивы. Сила любви в её двойственности, – имитировал глубокое раздумье, подготавливая удар; с заминками между словами инстинктивно собирал мысли, волю, нахальство, чтобы не отвести взгляд, неожиданно упрямый для него самого взгляд снизу вверх. – Разве ты не чередовала духовные влечения с плотскими, не испытывала двойственность любви на себе? – заговорил он с нараставшим азартом, будто был заранее уверен, что победит в финале навязанного ему поединка, подводя его, этот психологический поединок, к афористичной концовке, – согласись, Вика, днём любят за добродетели, ночью – за пороки.

И смотрел, пристально смотрел в её испуганные, что-то во тьме своей панически решающие зрачки; смотрел, пока не отвела взгляд. Снова вяло потянулся, закрыл глаза. Шумело море. Кричали чайки. И тикали часики. Но сколько прошло времени он не знал.

– Пора домой, далеко идти, – сложила вязанье Вика, – покидаю вещички в чемодан, потом искупаемся. Август, вода фосфоресцирует.

И было прощальное ночное купание, плеск, световые мурашки, сбегавшие по плечам, рукам, осколки лунного блеска в чёрной, как нефть, воде, пора, пора – торопила Вика, не успевшая собрать вещи.

Волна проводила усталым шипением.

И сидели они при выключенном электричестве на грубошёрстном одеяле, постеленном поверх высоченной пышной перины, спинами прислонились к настенному коврику-аппликации под парными фото хозяев, которые уже дрыхли в сарайчике.

Ноги не доставали до полу – тревожная невесомость, озноб.

Покачивалась на лампочке клейкая лента с мухами.

Нервно, торопливо стучали часы-ходики, из-за размалёванного домика-пряника свисали на тонких цепочках гирьки.

Чуть поскрипывала створка… в оконце, над присобранной на шнурке занавеской мерцало зеленоватой полосой небо, сбоку – глянцевая листва; зелёный блеск скользил по доскам пола, выкрашенным масляной краской.

Из кустов донеслись переборы гитары, негромкий смех, и – звон стаканов за стенкой, хохот и препирательства.

Опять тихо; остановились ходики?

И Вика что-то зашептала, щёку тронули мокрые кончики волос… – почувствовал, ещё миг промедления и дрожащие мышцы атрофируются, не сможет пошевельнуться – гипнотизировала близость, доступность. Не помня себя, Соснин потянулся к пухлым и упругим губам, прижался к груди, в торопливой беспомощности, в безумии дёргающих током касаний с сухим треском расстегнулась на Викиной спине молния.

– Не спеши, Илюшенька, не спеши… – жарко молила Вика, но её мольбы потонули в глухих вздохах перины и больше Соснин, облизываемый изнутри алчным влажным пламенем, ничего не слышал, потом ему сделалось мучительно душно, захотелось некстати пить, когда жажда стала нестерпимой, пламя – вырвалось, а Вика вдруг разомкнула безвольно руки, из неё выкатилось протяжное, томительное, отданное из последних сил о-о-о-о-о-о-о. Не понимал, что с нею стряслось, но не спешил спасать Вику от обморока, погружался в сказочный сон. Баюкая, покачивалась утыканная мухами клейкая лента, темнел на белёной стене коврик с зеркалистой лебединой заводью, в которую засмотрелись высоченные анютины глазки. И оставался во рту солоноватый привкус укрощённого счастья – опреснил поцелуями омытую морем кожу? Сглотнул слезу?