– Илюша, – погладила по волосам Вика, высвобождая его из липкой нирваны. Мерно и громко застучали ходики. Вика села на постели, с ласковой требовательностью потормошила. – Илюша, был длинный такой, сумасшедший день, беги скорее домой, поздно.

И он окунулся в зелёное полнолуние, спотыкаясь об арбузы, тыквы, пересёк по стелющимся листьям, стеблям бахчу. Какую лёгкость, силу ощущал во всех своих воспрянувших мышцах! И – покой, блаженный внутренний покой, какого не испытывал раньше. Но блаженство окутывалось смутной тревогой – было или почудилось? Неужто так быстро, не учуяв, не задержав миг перехода, стал иным? Столько ждал, воображал, а не смог растянуть, прочувствовать разлив по телу огненной влаги, чтобы переживать его снова и снова в долгих сладких воспоминаниях…

Пролез в пролом каменного забора, пустился бегом через виноградник, опрысканный лунной слизью. Мимо, мимо высоких кустов. На фоне неземного бледно-зелёного свечения двигался силуэт; присел на корточки, ждал, пока сторожиха скроется за пригорком… усики лозы, стеклянные грозди. Опять не мог перевести дыхание, усмирить сердце – вибрация лунного света обволакивала, пробивала всего его. Забыв об азбуке небесной механики, луна не отражала свет солнца, нет, сквозь луну, как сквозь круглое зелёное стёклышко, землю осматривал-освещал мистический глаз-прожектор, Соснина трясло. Померещилось, что вибрирующие лучи и прежде обволакивали, пронзали, сопровождали, однако оставались невидимыми, не покидали темени, сейчас – демаскировались. И опять шарили по холму фары – ползали округлые зелёные пятна… действительно, когда-то увидел дивный натёртый фосфором мир под пронзительно-зелёной луной, теперь в тот мир допущен! Вот они, слепяще-зелёные стены мазанок, зелёные окаймления кружев в лиственной черноте, море, застывшее слоистой зелёной наледью – обыкновенная летняя крымская ночь, какой не бывало, какой не будет, ночь, всё перевернувшая в нём, вокруг, пусть и не вышло ухватить сам миг вселенского переворота.

Когда мать спросонья спрашивала, что смотрели в кино, когда Соснин раздевался, укладывался в благостном ожидании нового свежего утра, его душила лёгкость, которой переполняет освобождённая чувственность.

Утро, однако, не принесло всеобщего обновления.

Всё было как вчера, позавчера – гул под навесом, жирные мухи, дрожавший от зноя воздух.

Из зелёного, политого солнцем моря выпрыгивали, как дельфины, чёрные лодки.

И совсем будничным получилось прощание на присыпанном раскрошенными ракушками перрончике среди потных крикливых людишек, отягощённых чемоданами, безразмерными авоськами с дыньками-колхозницами.

Вика, похоже, ни о каком ночном перевороте вообще понятия не имела – ни одного интимного взгляда, жеста, которых с таким нетерпением ждал. Будто между ними ничего не было прошлой ночью, его изводит горячечная фантазия. В Викиных глазах Соснин не прочёл даже бездумного отражения того, что накрепко, как он надеялся, связало их, что должно прожигать мыслями о новых встречах.

Она беспечно шутила, наставляла, велела звонить, заходить, как всегда велят после курортной интрижки, расставаясь навеки в тени вагона.

Потом свистки, гудки.

Быстрый поцелуй в щёку.

И потерянный, махавший рукой Соснин уже ревниво воображал её свидание с мужем в номере московской гостиницы, замирая, ловил выкатывавшееся на подушку из искусанных губ мучительно-протяжное о-о-о-о-о-о. Одновременно, где-то на изнанке сознания удалявшаяся Вика облачалась в шикарный чёрный халат с оранжевыми и лиловыми лилиями, длинная пола отлетала, обнажала бронзовую икру; Вика кокетничала с попутчиками в полосатых пижамах, стоя в проёме купе или у коридорного приспущенного окна, отщипывала виноградины, впивалась в персик, ветер трепал волосы, она безуспешно откидывала с глаз чёлку. На станциях прогуливалась по платформе с угодливо улыбавшимися, смаковавшими сальности дорожными ухажёрами, самые настырные спешили купить ей жареную курицу, в Понырях – ведро яблок.

Скоро он и сам потянул за брезентовые ремни оконную раму, в лицо ударили горячий воздух, паровозная гарь, а море плоско блеснуло, отодвинулось, вот и призрачную голубую гору заслонили пологие холмы с лесопосадками.

Обрёл прошлое, было куда оглядываться, теперь же, в поезде, какая-то зовущая мелодия, словно аккомпанемент сменявшемуся за окном пейзажу, волнующе зазвучала в нём; неужто ту мелодию для него сочиняло время? Нанизывались на провода воробьи, всё быстрее мелькали тёмные штабели пропитанных дёгтем шпал, сложенных вдоль пути, в лощинах белели хатки, сверкали искусственные озёрца, их затягивали тут и там тени облаков, клочьев пара – казалось, мелодия разгоняла поезд, Соснин, не отставая от оконных мельканий, писал набухшей кистью этюд.

Затем холмы разгладились в степь, бег теней превратил её в мешанину сизых и жёлто-зелёных пятен.

Получить медаль, не провалить рисунок… всё сбылось: получил, не провалил, но и вздоха облегчения издать не успел, голова пошла кругом – столько новых встреч, впечатлений, так его менявших и изменивших.

Сошлись на подготовительных курсах.

Оседлали высокие круглые табуретки в захламленном рисовальном классе.

Потом и на экзамене уселись рядышком, локтями сталкивались – Файервассер, Шанский, Филозов, Соснин…

Нет, между Филозовым и Сосниным – Художник.

Отринув школярскую осторожность, жирным карандашом, словно ваксой, мазал. Чумазый гипс?! Мария Болеславовна за такую смелость по головке бы не погладила, хотя Соснин, понимая, что сосед его наверняка провалит экзамен, что чумазый гипс ему не простят, вдруг остро позавидовал столь естественной безоглядности таланта, не признающего обстоятельств, а Алексей Семёнович Бочарников, который пас их на курсах, всё чаще останавливался перед рискованной, если не самоубийственной для абитуриента карандашной живописью, потом с изумлением, но убеждённо вполне прошептал: Художник. С тех пор так и прозвали, Художником с большой буквы, превратили в имя собственное высказанную под напором нахлынувших чувств оценку. И вот он возил, возил по ватману мягким графитом, растирал пальцем грифельную мазню. Перемазался, как трубочист, как чумазенький чертёнок, стал на свой опус похож, Филозов, закатив глаза, не удержался хмыкнуть с издевательским торжеством – Художник! Но тот не слышал издёвок, не ловил насмешливых взглядов – увлечённо возил и возил толстым грифелем, растирал пальцем, обращая к тайной радости конкурентов героическую гипсовую плоть в тёмное мясное месиво… а я, а я стану художником? – пытался отгонять сомнения Соснин, с привычной воздушностью наслаивая штриховку; расселись-то они по вялой дуге перед головой Давида, вылепленной до кудрей нежными тенями.