Спадала жара.

Елозили по асфальту тени каштанов, в торце затенённой улицы, пролетая, вспыхивал на солнце голубой трамвайчик.

Вспарывал воздух горн; пополдничав, пионеры маршировали к пляжу.

Как и на горном склоне, в душной паутине карликового леса, падало сердце при сближении с Викиным лицом, распаляло прикосновение её волос к щеке, и сразу она охлаждала пыл, отступала; от температурных колебаний сердце падало и взлетало, но Вика уже скользила рассеянным взглядом по листве, череде выбеленных стволов, выбеленному бордюрчику тротуара, и он видел себя с Викой со стороны, трепетал – медленно шли по Невскому, из нарядной толпы завистливо посматривали знакомые, у зеркальных простенков, у касс «Октября», Валя Тихоненко прерывал беседу с друзьями, провожал заинтересованным взором.

Остановились у калитки в сложенной из рыжих блоков ракушечника, теперь зачем-то обрызганной извёсткой стене. На террасе виллы пыхтел самовар, тонули в шезлонгах накрашенные полные тётки, родня Грунина. Дикий виноград высох, голые стебли, льнувшие к фасаду, напоминали трещины. Сад доедала тля, на деревьях почти не было листьев, не то что плодов.

Под вечер забрели в местный музей. В центральном зальце едва умещался оранжевый, неровно оклеенный папье-маше и подвешенный к потолку шар, который в диаметре раза в четыре был больше домашнего абажура; шар, будто огромный – тайная мечта мичуринца – апельсин, изображал солнце, еле заметная дробинка, висевшая рядом с шаром-солнцем на тонкой нити, была землёй; со стены соседней комнатки, увешанной карикатурами на Врангеля, – барон толстым задом в полосатых штанах шлёпался в море – скалились также краснозвёздные всадники с саблями; в витрине хранились патронташ, наган в деревянной кобуре, галифе Будённого.

Соснин бегло пересказывал Вике сюжеты неведомых ей европейских романов, не преминул изложить и интригу «Опасных связей», потом что-то наплёл про наследственность, про таинственный и запретный генетический код.

Удивлялась. – Откуда ты столько знаешь? Ты форменный вундеркинд, Илюша! Но, – прижималась к плечу, – не очень-то распространяйся на скользкие темы, по головке за такие разговорчики не погладят. И – это отзывалось непереносимой болью! – оглядывалась вслед платью, шляпке.

А из Викиных рассказов Соснин узнавал о скрытном соперничестве скрипки с виолончелью – последняя страдала безуспешно подавляемым комплексом неполноценности, ибо её чарующее звучание не было оценено по достоинству и в сочинительстве, и исполнительстве, тогда как скрипичные партии безжалостно эксплуатировались, предательски заигрывались: в них проступали, если вслушиваться, а не поощрять зуд ладоней аплодисментами, визгливость, писк легковесных, хотя порой пронзительных тембров. В укор печальному парению скрипок виолончель исторгала потоки истинно-глубоких грудных звуков – заученно повторяла Вика чьи-то толкования новейшей, написанной для виолончели, вещи. У Вики тоже был грудной глубокий голос, Соснину думалось, что и она – инструмент с не выявленными сполна ресурсами, соблазнительный инструмент, на ней, наверное можно славно поиграть, имея талант и выучку.

Или Вика сама с ним играла?

Волна баловалась, плоским изгибистым языком, окаймлённым розовой пеной, тянулась к ступням.

Полыхнув в мокром песке, тускнел в ожидании новой волны закат.

Снова полыхал и тускнел, снова… шли навстречу ритмичным зеркалистым вспышкам, в памяти вскипали блоковские стихи. Соснин их будто бы одновременно читал сам, про себя, и, возбуждаясь, вслушивался в захлёбывающийся голос Ля-Ля – здесь, у подёрнутого закатом моря, рядышком с Викой, ничуть не раздражала патетика, поэтический азарт не казался пошловато-преувеличенным. Соснин и сам-то захлёбывался тревожным счастьем, а уж Ля-Ля так читал Блока исключительно потому, что мысленно читал для Нонны Андреевны… Почему так болезненно складывались… – прощупывала?.. и в чём же драма… Блок разделял Любовь и Страсть, писал каждое понятие с большой буквы… Понятно, понятно – укалывала? – любовь и страсть легче разделить, чем соединить…

Неужели Вика играла с ним? Живо отзывалась на возбуждённую болтовню, ловила на слове, взгляде, как если бы родилась ради совместных поисков истины на этой прогулке вдоль огненно пульсировавшей кромки прибоя – стихи… боль и небесная гармония? В песнь претворяется душевная боль поэта? – заинтересованно переспрашивала, откидывая с глаз чёлку; как прелестны были резкие, обнажавшие блеск удлинённых светло-карих глаз броски головой! Зрачки загорались, отблескивая закатом, а губы, полные губы… Свернули к курзалу, думал лишь о её губах.

Хотя увлечённо расписывал скандалы с битьём стёкол в парижских кафе на выставках импрессионистов – их упоминание почиталось за вольнодумство.

– Ах, мазня похуже, чем у маньяка с набережной, стряпающего успокоительные цветные снадобья для сумасшедших! У него хоть понять что-то можно, а у французов… краски густые, грубые. Доискивайся, где деревья, вода.

– У них не деревья и не вода, у них впечатления от деревьев, воды, – вскидывался Соснин, – бури чувств, выраженные красками. А маньяк с набережной бурь не испытывает, да, мажет пастозно, изводит краски, однако мазня его ничем не напоминает полотна импрессионистов, скорее – передвижников.

– И чем плохи передвижники?

– Наплодили жвачку для глаз. Передвижников не волновало ничего за холстами, точно так же, как не волновало ничего мазилу за холстом, который он сегодня кропал на набережной.

– За холстом? – поразилась Вика – мистика какая-то…

– Ну да! За холстом или по ту сторону холста. Ты играешь виолончельные концерты механически, строго по нотам?

– Но у мазил-импрессионистов и на холстах-то ничего не…

Соснин кидался на защиту кумиров – как-никак не мельком видел, подолгу тонул в сгущениях цветовой вибрации и…

И сколько ещё художников вышли к нему из сундука! – имён их Вика даже не слышала! Ни Дали, ни Кандинского, ни…

– Время текучее, понимаешь? Чтобы выразить главное свойство времени Сальвадор Дали написал текучие, стекавшие со стола часы, вдохновился образом расплавленного солнцем сыра Камамбер…

– Какая связь? Часы, сыр… Илюша, мозги плавятся. Однако Соснина понесло.

– У Рене Магритта есть картина, на ней человек, стоящий спиной к зрителю, смотрится в зеркало, но видит в нём не своё лицо, а затылок человека, смотрящего в зеркало.